Соловьи

В думах его была загвоздка такого свойства, что ее еще ни разу не решал ни один великий муж агрономической науки, а именно та загвоздка, которая диктовала поиски путей соединить агрономическую науку в единое целое не только с почвознанием и умением управлять почвой, а еще и с биологией растений, где основное бы место заняла селекция.

Формула получалась такая: агроном плюс знание почвы и умение по своему усмотрению управлять ею плюс биология растения, связанная с почвой, то есть такая наука, которая давала бы возможность выращивать на управляемых почвах такие растения, нужные человеку, что качественный и количественный рост их не зависел бы от «матушки виты», а зависел бы от знаний агронома, умеющего управлять и почвой и растением.

Вот о какой агрономической науке и думал Вадим. Парень он был с загадом.

С первого курса Вадим Кушнарев как сел в свое седло, так и поехал в нем, и уж не вылезал из него до самой войны. Бывало, на лекциях с первого курса он целые тетради исписывал, не пропуская даже общих мест, читаемых преподавателем. А как конец занятиям — он не на Мазутный спешит, а идет в академическую библиотеку и допоздна в ней работает, подбирая по каталогу те книги, которые были ему нужны, чтобы лекцию углубить. Так работал Вадим.

Что же Головачев? А ничего особенного! Баловень школы, в которой ему было вложено в голову, что у у нас «все для подрастающего поколения», что оно «надежда и опора наша», пользуясь природным даром отличной памяти, он изредка делал на лекциях какие-то записи в общей своей толстой тетради, говаривал, как в школе, что знать надо только основное, потому что все, что «сбоку — только приложение», которое не найдет практического потом применения, и так, отсидев часы, катил на Мазутный, к Лешке, а потом до полночи шалындал.

Он и на лекциях вел себя независимо. Сидит, слушает, смотрит в окно или рассматривает свои ногти. Но вдруг как оживится, как перемигнется с кем-ни-кем, как застрочит записочку да и пошлет ее преподавателю. Полагалось здесь после лекции в течение минут десяти ответить преподавателю на конкретные, касаемые читаемого вопросы. А Павел возьмет да и пошлет такой вопрос, который вовсе читаемого не касается. Но преподаватель все же должен же ответить! Не ответить — сойти за неэрудированного! Стыд и срам! И приходилось преподавателям отвечать и на посторонние вопросы.

Эту шалость за Павлом заметили многие. Особенно обратил на это внимание седенький профессор, читавший биологию, имя которому было Бронеслав Таврыч. И вот как-то раз Павел, глядя в окно, увидел за ним телеграфный столб, подумал: «Разве здесь есть телеграф?» Рассеянно написал на обложке тетради слово «телеграф», рассеянно прочитал его наоборот, то есть с конца наперед, и вдруг оживился. Из слова «телеграф» у него получился какой-то фаргелет. Он тут как подмигнул кому-то в своем ряду, как подскочил, как выдрал из тетради целую страницу — и вдруг написал записку профессору такого содержания: «Кто такой Фаргелет?» И стал ждать конца лекции.

Кончив, Бронислав Таврыч ответил вперед на устные вопросы студентов. Потом он встал в картинную позу и, хитро улыбаясь, торжественно поднял к лицу записку Головачева и торжественно провозгласил:

— Минуточку, придется удовлетворить любознательность еще одного нашего коллеги. Меня спрашивают, кто такой Фаргелет? Объясняю.

И тут он закатил такую лекцию на полчаса и так увлекательно начал рассказывать о Фаргелете, что даже Кушнарев хватил себя ладонью по лбу, мысленно воскликнув: «Да как же я ничего не знал о таком замечательном естествоиспытателе?» Заняв времени с полчаса, профессор вдруг хитро улыбнулся и закончил свой ответ неожиданно так:

— Ну, каков Фаргелет, хорош? Речь, конечно, идет о телеграфе, Фаргелета я специально для вас выдумал. Я кончил. Спасибо за внимание.

И тогда сотня глаз метнулась искать виновника подвоха. Лекция была последняя, читалась в конце дня, все куда-то уже опаздывали, а тут чепухи на полчаса. Хитрого профессора аудитория все же проводила аплодисментами, потому что любила его. А Павлу чуть ли не хором было сказано: «Брось! Морду набьем!»

Из всех сверстников своих по учению присматривался Павел больше всего к Вадиму Кушнареву, к тому же еще и соседу по койке. Влек его к себе Вадим Кушнарев. Было в этом парне что-то для Павла любопытное. Особенно некая смелость во взглядах на ту науку, которую подлежало им обоим изучить.

Павел, бывало, прогуляв до ночи, идет вором в окно стукнуть или поднимется, привстав на карниз, руку в форточку просунуть, чтобы опустить шпингалет и окно отворить, глядь, а в уголке комнаты на столике Кушнарева зеленая лампочка горит. И сам он сидит за книжками, читает либо выписывает что-либо из книг в свой «катехизис» — толстенную тетрадь, полную записей и рисунков.

А придет домой пораньше, глядь — и рано Вадим дома, сидит на кровати, доказывает что-либо Еремею Кривых, тот слушает, не сморгнув. О чем разговор? О необходимости организации и введения в изучение совсем не новой, однако малопризнанной, но важной науки — натурсоциологии.