Соловьи

— Так-то вот, — заканчивал Лешка часто свои сообщения и спрашивал Павла: — Закаляемся? Значительное время идет!

А Павел, решивший «вживаться», решил и «закаляться». Он и круг людей наметил себе для общения какой-то другой, и учиться стал с упорством. В заботе о друге Лешка пошел еще дальше. Как-то раз он сказал Павлу:

— Я тебя укреплю.

— Как? — спросил Павел.

— Увидишь!

И укрепил. Как-то раз познакомил Лешка Павла с начальником отдела кадров. Это была сдержанная, внимательная женщина лет сорока, курившая папиросы и говорившая басом.

Познакомил будто бы так себе, ни для чего, а получилось со смыслом. Этот смысл Павел уловил разом. Ольга Михайловна — так звали женщину — пригласила бывать у нее почаще. И это Павел понял так, как, ему казалось, надо. Внимание Ольги Михайловны Павлу нравилось. Новое, как Павлу казалось, серьезное отношение к нему Гиревикова — тоже.

Скоро — а было это в ползимы второго года обучения — избран был Павел членом студенческого профсоюзного комитета. В эту дверь он прошел с ходу. Выдвигала кандидатуру его Ольга Михайловна.

Павел был на седьмом небе. Он считал избрание это большой победой. «Значит, есть во мне что-то, — думал он, — если сама Ольга Михайловна выдвинула мою кандидатуру в студком. Значит, стою чего-то».

Словом, «вживался» Павел, «на ноги становился», как сам об этом думал часто. Вместо шалынданий — спорт, вместо безделья — общественная работа. Стремился Павел быть на виду. И успевал в этом. Да он и выглядел теперь уже как-то иначе, чем все остальные его однокоштные. От него всегда и везде попахивало какой-то неуловимой официальщинкой, эдакой особой подтянутостью. Даже одеваться он стал так, чтобы официальность-то эта в нем обязательно оказывалась: зеленую суконную гимнастерку носил, широкий армейский ремень.

В те поры, когда Вадим Кушнарев в библиотеке часами просиживал, добывая по крупице знания из вместительного хранилища различных наук, чтобы утвердиться в своих выводах о необходимости организации социологической науки, и искал пути для связи ее с раздробленными дисциплинами практической биологии, Павел всецело отдавался отвлеченным спорам на социальные и политические темы. Зачастую ломая копья понапрасну со своими слушателями, ни в чем не противоречившими ему, он, усладившись спором, шел к столу добивать науку официального курса и был собой доволен.

Вадим же весь поглощен был только будущим и настоящим своей науки. Он предельно любил свой неуклюжий по виду доми́но агрофакультета, хоть в здании был не только один агрофакультет, а и другие факультеты, вплоть до подготовки умельцев переработки и хранения сельскохозяйственных продуктов. Но любя здание своего факультета, любил Вадим и все другие здания академии, созданные много десятилетий назад, как храм наук, открывающий тайны почвы и природы.

Ему нравился несколько комодистый, о двух этажах, с полуподвалом дом самого сердца академии — центральное здание с башенкой и черным циферблатом часов на них, по которым так удобно поверять свои часы, всегда согласно идущие с распорядком дня и на кафедре, и во всей академии. Любил Кушнарев и большой круглый цветник перед этим зданием с памятником Тимирязеву и два кряжистых, тоже комодистых, здания, вставших позади цветника, и разрыв на лиственничную аллею, уходящую далеко в поле.

А особенно любил Вадим академическое опытное поле и пчельник за изгородью справа и за лесом, что стоял здесь еще полутронутым; и ту дорогу между дач, что вела к Окружной железной дороге; и справа от нее заповедную рощу с дубами; и многих старичков, что жили в дачах и помнили еще и Короленко, учившегося в академии, называвшейся тогда Петровской, помнили и Тимирязева, что утверждал здесь многое из того, что тогда было передового в науке; и трамвай, что пришел сюда только после революции и что был теперь единственным средством сообщения между академией и общежитием.

Любил Вадим все это славное гнездо науки, как родное, в котором, ему казалось, все надо так обжить, чтобы уж потом, после вылета из этого славного гнезда, оно так и оставалось для него большою колыбелью.

И любя все это, не оставался Вадим равнодушным и к тому, что называется общественной жизнью, он любил и комсомольскую организацию свою, и кружковую факультетскую работу, и спорт любил, сдав тогда всех увлекавшие и бывшие обязательными спортивные и военные нормы.