Соловьи

Только никогда не был Вадим так подтянут, как Головачев, вечно ходивший в какой-то неестественной напряженности. Даже в одежде его не было той щеголеватости, с какой носил свою суконную гимнастерку под широким ремнем Головачев, — все в одежде Кушнарева чего-то не хватало. Он, даже когда и на фронт в сорок первом пошел, не умел носить своего полушубка и шапки с тою лихостью, с какой носил их Павел. У Павла все крючки по уставу, и на месте, и застегнуты. У Вадима, глядишь, пола застегнута на какую-то канцелярскую скрепку. Ветер дует ему под полушубок вовсю, до костей прохватывает, а Вадим не замечает в своей «академической» рассеянности всего этого. У Павла в карманах все, как полагается, — лишнего ничего нет. А у Кушнарева карманы отвисли от пустых патронных гильз. А гильзы-то все заткнуты туго бумажками. Что в этих гильзах? А все то, что интересует Вадима. И семена, собранные с какой-то былки, случайно увиденной, и жучки какие-нибудь, которых нашел он там, где и водиться они не должны, и обмерзшие гусеницы незнакомого ему вида.

В свободное время вынимает все это он, на ладонь кладет, рассматривает, соображает и обратно кладет в карман, написав на бумажке-затычке что-то. Несомненно, несомненно, вышел бы из Вадима хороший следопыт науки, хороший ученый, если бы было суждено ему жить. Не случилось этого! И кто бы мог подумать, что виною его смерти будет не шальная пуля или удар в честном бою, а Павел Головачев, к которому он никогда не имел ни симпатии, ни отвращения.

Война застала Головачева и Кушнарева, когда оба они были по третьему курсу и работали далеко за Волгой, на практике по исследованию почв засушливого этого края. Жили они в селе Дергачи, бывшем уже тогда районным центром, в котором побывал когда-то Лев Толстой. Несколько слов, а вернее, упоминание о Дергачах Толстой оставил в своей жуткой и гневной повести «За что?».

Этот районный центр славился только тем, что в селе за последние годы был посажен небольшой парк, освежаемый поливом из городского водопровода. Вкруг же — ни сада, ни дерева. Старые сельские дома из самана и привозного дерева, пыльные улицы, полуразрушенная церковь с вытоптанным кладбищем посредине селения. А за селом степь, не очень богатая дарами природы.

Почвы — тяжелый чернозем, каштановые, подзолисто-каштановые. От Волги до Иргиза на всем пространстве что и рек-то, что Большой да Малый Узени! Все остальные назвать реками нельзя. Их источник — талые, паводковые воды. Реки-стоки — если не подпрудить, то к средине лета сухи уже лежат. Даже Узени так пересыхают каждогодно, что превращаются в бочаги, по которым, ступая на водную растительность, как посуху, ходят кулики. Что и есть вблизи Дергачей одна приличная река-транзитка, так это будет Алтата, собирающая в паводки достаточно вод, чтобы ею заниматься. Остальные, вроде Камышлейки, только частная выручка из беды.

Засухи, почвенные засухи — жестокий бич этого края. Их насчитывается здесь четыре: ранняя весенняя, весенне-летняя, позднелетняя, осенняя. Как ни жди с неба капли воды — нет ее с неба в эти месяцы года. Словно нарочно придумала природа такие муки для этих земель, что на них под безоблачным небом, как в какой-то закупоренной кругом жаркого солнца колбе, все живое живет, дожидаясь, когда эту огненную пробку выдернет некий волшебник и взбрызнет на жаркие стенки сосуда хорошего дождя.

А бывает еще на этой земле засуха устойчивая! Это та самая засуха-пагуба, когда весь май, июнь и июль висит над землею медным днищем солнце, а растения напрягаются из последних сил, чтобы выстоять и вызреть. И сплошь и рядом гибнут они оттого, что не в воздухе нет влаги, а в почве. И задыхаются в собственных своих выделениях.

«Куда ни взглянешь, кругом до горизонта расстилается голая, желто-бурая, выжженная солнцем степь: ни воды, ни травы, ни кустика зеленого — все желто, с серо-пепельным оттенком. Взглянешь вниз, себе под ноги, на землю — она, как камень, тверда, и невольно рождается у тебя мысль: да полно, может ли родиться здесь хлеб!.. И ниоткуда ни сочувствия, ни помощи — кругом или враждебные лица, или недоумевающие грустные взгляды!»