Соловьи

Однажды самая резкая стычка между ним и Кушнаревым произошла в средине июня, когда вдруг из Закамья, с Бухарской стороны, как в степи здесь звали восточную сторону, подули горячие каракумские ветры и нанесли такой песчаной мглы, что свет потемнел, солнце повисло над землею днищем медного таза, заревел, как перед бедою, скот на выгонах.

В этот раз они, изнуренные жарой, вернулись в Дергачи поздно вечером, который не принес тоже прохлады, из близлежащего колхоза имени Чапаева, и Павел, швырнув свою полевую сумку на кровать, молвил:

— Быть беде. Ветряга бухарский. Все попалит.

— А не попалил бы, если бы не о стандартной агрономии думали! — вспылил Вадим. — Смотрите, что у них с травопольем получается. У них четыре поля под зерновыми, пять под травою, одно под чистым паром. Пять полей у них впустую гуляют. Это же разор. Усвоили себе, что легче, что ленивее. А о влаге в почве никакого понятия нет. Даже по колосовым подряд несколько лет сеют колосовые потому, что развернуться негде. У них, видите ли, на половине всех земель житняк растет!

— Что же вы хотите? — спросил резко Павел.

— А то, о чем говорил. Видите, какие хлеба идут на лимане на Алтате? Страшна им засуха? А тут недалече есть лиман, построенный еще при жизни Ленина в двадцать первом году, вслед после знаменитого поволжского голода. Так он заброшен, плотину вода промыла много лет назад! За влагу тут никто не взялся, а все за травополку схватились.

— Так что же вы все-таки хотите? — с еще большим раздражением спросил Головачев.

— А то, — прокричал, еще больше вспылив, Вадим, — чтобы думали! Борьба за влагу! Глубокая пахота! Высокая борозда поперек склона и стока! Постройка лиманов! — кричал он. — Паровое поле большое нужно. Пары — борьба с сорняками. Пары — влагозарядка, они влагу накапливают. Сей не житняк на многие лета, а однолетние на корма. Тогда и корм скоту будет, и под пшеницами поля больше будет.

— Так вы против травополья? — ехидно спросил Головачев. — Но от этого даже самые упорные противники отказались! Вы проповедуете неофициальную точку зрения.

— Мне нет ровным счетом до этого никакого дела, — ответил спокойно Кушнарев. — И я не о точке зрения, а о том, чтобы она не ложилась гнетом на опыт и науку. Даже если это точка зрения очень авторитетного человека. В сельском хозяйстве авторитет — агроном, хлебороб. Вы у Ленина читали о том, что пришла давно пора, чтобы поменьше политики? Я прочту вам.

Вадим полез в карман своей куртки, достал записную книжку, полистал ее, сказал:

— Вот слушайте, это Ленин говорил: «…На трибуне всероссийских съездов будут впредь появляться не только политики и администраторы, но и инженеры и агрономы. Это начало самой счастливой эпохи, когда политики будет становиться все меньше и меньше, о политике будут говорить все реже и реже и не так длинно, а больше будут говорить инженеры и агрономы».

Вадим помедлил и продолжал:

— Читаю Ленина: «Самая лучшая политика отныне — поменьше политики. Двигайте больше инженеров и агрономов».

И спросил с сердцем:

— Не ясно ли? Жизнь определяется наукой, развитием общества через науку и науки через развитие общества, а не одной политикой. Нам нужна химия, а не травополье. Нам нужны удобрения, удобрения и удобрения, а не тщедушный житняк. Это тоже политика. Но какая! Вам не нравятся мои взгляды на несложившуюся еще науку — натурсоциологию. Не я ее придумал и придумываю. Есть мужи посерьезнее меня. А она тоже служить могла бы нашей политике накормления человека и его будущему.

Вадим швырнул свою записную книжку на кровать и продолжал:

— Эта наука должна и может повести за собою все науки так, чтобы не поработила наша размашистая материальная культура всей нашей природы. Химия для полей, а не порастание одной трети пашни травою. Один Магнитогорск уже мог бы дать удобрений на много миллионов гектаров пашни. А у нас там ни одного цеха, чтобы серную кислоту хоть делать для выработки удобрений. Об этом говорил Прянишников! Не он ли об этом говорил? Полковник Кошкарев у Гоголя тоже мечтал, что у него мужики будут изучать химию, а сам такие канцелярии развел, что через них науке прорваться невозможно было.

Головачев вскипел.

— Ну, знаете, вы плохо кончите! — прокричал он. И, не став больше говорить, вышел на крылечко дома.

Удивительно, как неумно думал молодой Головачев о Вадиме. А между тем много лет спустя, когда в Саратове собралась выездная сессия ВАСХНИЛ, она подтвердила все те-догадки и всю ту практику многих ученых лиц и агрономов, в которой, как в зеркале честном, отразилось все то, о чем догадывался и говорил Вадим. И высокая борозда, и пахота поперек склона, и осуждение увлечения травопольем, и лиманное орошение, и достаточное количество полей черного пара, как мера борьбы с сорняками и сбережения влаги, — все было одобрено, утверждено, введено в практику земледелия в Заволжье.