Соловьи

А ему: «Дак чем же коров кормить, корма на выполнение плана ушли. Не до жиру! Кормов столько, что коров бы до травы дотянуть».

И у Андрея Андреича руки опускаются.

Андрей Андреич даже «частный сектор» поощрял, как мог. Пустил в ход деревенские садики на огородах, малину с крыжовником рекомендовал, овощ призывал множить. Но лишь только у кого за двором вырастала малина, как появлялся районный фининспектор в брезентовом плаще и рукавицах, поднимал повыше воротник, чтобы не обстрекаться, и лез считать в крапиву кусты. Андрей Андреич едет один год весной и любуется — на огородах за дворами молодые яблоньки и вишенки растут; радуется — привилась идея. А годом, другим позднее едет — нет ни яблонек, ни вишенок. «Где же они?» — «Померзли!» — в ответ.

Слушает Андрей Андреич, соображает: «Померзли? Да отчего же? Ведь, кажись, ни этой, ни прошлой зимой и морозов-то больших не было. А оно — померзло?!»

А чего оно там — померзло! Просто яблоньки — хоть за это и наказание полагается — обухом хозяин через вчетверо сложенный мешок обстукал у самого корня, а под вишенки кипятку полил. Зачем? А затем, что четыре вишенки приравнивались по налогу к одной яблоньке, а налог на яблоньку такой, что она и в четыре года его не отработает.

Да, в трудные годы приходилось работать Андрею Андреичу. Трудными были они и для Сазона Година, и для Сазона Заварнова. Хоть делали они одно общее дело, а в нем, наперекор одно другому, многие ясные, а зачастую и непонятные помехи таились. И хоть как ни трудно, как ни противоречиво многое было устроено в том, уже ушедшем от нас времени, все же многие хозяйства хорошо работали, обнадежно думали о будущем.

Баблоев, пожалуй, был прав, когда сказал Головачеву, что направит его для работы в тихий район. Однако сразу этого Головачеву в районе не показалось. И не потому, что с первых дней на его плечи легло много работы, а потому, что как только явился к начальнику своему Пармёну Пармёнычу Промедлентову, так тот столько наговорил Головачеву, что показалось сразу, что он и не справится с делами.

А Пармен-то Парменыч, видимо, дело свое знал потому, что уже пятнадцать лет все жил и служил в Житухинском районе. Встреча у них состоялась сразу же, как только Головачев появился у стола в его кабинете. Усадив нового помощника возле себя, похлопывая его фамильярно по колену и пришепетывая — Пармен Парменыч был щербат и не вставлял зубов из-за боязни боли, — он так начал беседу:

— Я житель старый, почти здешний, рогачевский. Там кулачье такие корни оставило, что мы долго их выкорчевывали. Правда, здесь, в Житухине, не то было. Здесь с кулачьем послабее было, слабаки, так сказать, по этой части житухинцы оказались. Здесь даже владельцы бывшие наших фабричонок на ходу их передали Советской власти еще при становлении ее. А сами смотаться поспешили, и так, что и след простыл. Все же надо учесть, товарищ Головачев, что случаи могут быть разные. Хулиганство есть, воровство, самогоноварение, спекулянтство.

Пармен Парменыч подумал и доверительно сообщил Головачеву:

— Вот, к примеру, есть тут у нас такой Гондурасов, свободный художник, так сказать.

Тут Пармен Парменыч ласково поглядел в глаза своему новому помощнику — старого он выжил «за непригодностью» потому, что у того за пять лет службы не было ни одного «серьезно поставленного дела», — и продолжил так свой разговор:

— Я вас буду информировать, когда надо, о том, что будет нужно исполнить. Главное, чтобы у нас все было в ажуре. Термин дамский, но в данном случае подходит. И учтите, как я думаю, работы будет много. А теперь можно приступать и к деятельности.

С этими словами Пармен Парменыч встал и крепко пожал руку Головачеву, который тоже встал и ожидал распоряжений. Откуда Пармен Парменыч взял, что в районе будет много работы, Головачев, конечно, не знал. Но Головачев также и не знал, что собою представлял Промедлентов, что свою деятельность Пармен Парменыч рассматривал только как осуществление «ряда мер и мероприятий», как усердие, помноженное на добросовестность и личное, как он говорил, «чутье», что остальное, если где и «перегнул», как говаривал он, то «обомнется».

Своему бывшему помощнику Петру Текучеву, которого, как самому Пармену Парменычу самокритично казалось, он не сумел довоспитать, не раз говорил отечески и задушевно:

— Ты, Петя, забываешь, что наше дело здесь маленькое, но и из него складывается великое. Ты недавно заметил мне, что я поступаю часто механически, а порою и необоснованно. Говорил ты с начальником своим, конечно, смело. Но этим не оскорбил меня, а усилил во мне убеждение, что от указания отходить нельзя. Получится по меньшей мере недисциплинированно. А вот тебя, я говорю это тебе отечески, шибает все на анализ.

И упрекал:

— Вот хоть с Гондурасовым ты до сих пор не разобрался. А по-моему, там есть в чем разобраться. Лучше забрать у него машинку, чем дожидаться каких-либо неприятностей. А ты — свое.