Соловьи

Из письма Равнов узнал, что Егор Гондурасов поступил учиться в одно из московских художественных училищ, живет в общежитии. Равнов пожелал ему счастья. Обо всей этой истории он рассказал подробно Андрею Андреичу. Тот, выслушав и зная почти всю эту историю о Гондурасове, расспросил, где и как он устроился, а потом, черкнув что-то себе в блокнот, сказал Равнову:

— Комиссарит товарищ Промедлентов, комиссарит. И не скоро, должно быть, уймется.

И замолчал, протянув, прощаясь, руку Равнову.

Позднее, много позднее, чем произошли разные приятные и неприятные события и в районе, и в личной жизни Головачева, этот случай с Гондурасовым он назвал самой «забавной» и самой «скверной» своей «операцией». Но все же это было много позднее. А до этого еще с год он стоял как штык на своей службе у Промедлентова, смутно догадываясь, что делает что-то не то. Ему часто вспоминались фронтовые годы, он сопоставлял и годы эти, и свои дела в этих годах с тем, что делал сейчас, и ему казалось, что он прозябает. Но ни видом, ни словом Головачев не подавал никому почувствовать это. Промедлентов его никогда ни с чем не торопил, относился к нему с уважением, поручения давал легкие, и, видимо, потому, что иных не было.

Выполняя эти поручения, Головачев не раз уже задумывался над тем, не чудит ли Пармен Парменыч? Уж очень многие из них были несерьезны, ни по одному из них нельзя было сделать ни одного серьезного вывода. Пармен Парменыч начинал ему уже чем-то не нравиться, даже больше — смотреть он на своего начальника начинал с определенным недоверием.

И все это долгое и нерадостное для себя время Головачев жил очень одинокой, почти затворнической жизнью, все словно чего-то ожидая от завтрашнего дня. Возвращаясь из района, он забирался к себе, в пустые свои две комнаты, читал энциклопедию, вернее, несколько разрозненных томов старой Брокгаузовской энциклопедии, оставленных почему-то при отъезде Текучевым, всегда в одно и то же время ложился спать. Иногда он выходил на кухню что-либо постряпать и почти всегда заставал в ней Повидлова. Знакомиться ему со стариком не хотелось, но познакомиться пришлось лишь потому, что старик был ему все же сосед. Иногда, когда Головачев был дома, Христофор Аджемыч стучал к нему в дверь, предлагал воспользоваться растопленной им на кухне плитою, мол, не сварить ли что или не нужно ли чайку погреть? Такими мелкими услугами Повидлова Головачев иногда пользовался.

Жизнь Повидлова текла так же, как и прежде, но старик стал выпивать. Всегда можно было знать, когда он на работе и когда дома. Если в положенный час по селу или из домашнего репродуктора раздается его голос, сообщающий, что «увертюра не всегда является вступлением к опере, а может быть самостоятельным произведением», это значило, что старик трезв, в ударе, дома будет часам к десяти вечера. И почти всякий житухинец, если был в это время на улице, ускорял шаг, потому что знал: сейчас старик поставит на проигрыватель такой подбор пластинок и так поднесет отрывки из увертюр, что не скоро дождешься такого концерта и из большого города.

Пластинки граммофонной записи Повидлов заказывал через райпотребкооперацию или ездил сам в областной центр за ними, часто тратя половину своего заработка на них, добавляя ее к той скудной сумме, которую отпускал на это райкультотдел. Надо сказать, что к музыке житухинцев Повидлов приучил прочно. И к своему немножко слащавому голосу, без которого житухинцы скучали и говорили, когда он не вещал: «Что-то наш Джем Повидлыч молчит сегодня? Не заболел ли старик?»

Когда же по вечерам репродуктор молчал, всегда можно было сказать, что старик сидит дома. В такие дни он что-либо писал, читал или, поставив четвертиночку на стол, которую покупал изредка в раймаге не таясь, в открытую, выпивал по рюмочке, закусывал, как чеховский врач Андрей Рагин, соленым огурцом и начинал рассуждать сам с собою. В эти часы он на два поворота ключа запирал свою дверь и, если к нему кто-либо приходил и стучался, отвечал неизменно одно и то же:

— Не могу принять, болен. У меня инфекция, грипп, боюсь заразить.

В такие часы пускал к себе он только Акима Равнова, который приносил новости и моченые яблоки, очень любимые Христофором Аджемычем.