Соловьи

Эту странность запираться надолго на ключ даже днем и забирать в такие дни к себе в комнату до утра с кухни «поганое» ведро, так что умыться не над чем было, Головачев скоро заметил, но особого значения не придал этому, считая Повидлова хозяином ведра. Разгадал он эту странность Повидлова много позднее, когда сошелся с ним ближе. К Головачеву же в первый год никто, кроме Промедлентова, не заходил. Да и Пармен-то Парменыч был всего два-три раза. Приходил он к нему как бы посумерничать, пускался в теоретические разговоры, но на темы отвлеченные, вроде такой: будет ли человек в космосе или нет, будет ли побеждена старость, и так далее, и тому подобное. По уходе Промедлентова Головачев ложился спать с тупой болью в голове. «Старый болтун, — думал он про себя, рассматривая мысленно Промедлентова, — отсебятник и выдумщик. Вряд ли кому нужна такая его работа? Неужели и в других местах есть такие? Вряд ли!» И полное недоверие накапливалось у него в душе против Пармена Парменыча, и часто ему не хотелось его видеть.

И Головачеву стало совсем скучно. Все чаще и чаще его стали интересовать, а зачастую и тревожить хозяйственные дела района.

Житухинские аборигены по всем деревням и селам жили трудовой, напряженной жизнью, в которой на каждом шагу было не мало лишних помех, порою просто неурядиц, а зачастую таких непонятных явлений, от которых голова кружилась.

«Почему, — думал он, — в районе каждый год планируют беспрерывный рост поголовья свиней, а как приходит осень, оказывается, что свиней кормить в зиму будет нечем, и свиней, недорастив, пускают без сожаления поскорее в продажу».

«Или вот еще, — задумывался Головачев, — почему область каждогодно спускает такой план, а Годин его по колхозам разверстывает, по которому полагается сеять на житухинских полях яровую пшеницу? Она же здесь дает очень низкие урожаи. А озимую, урожайную пшеницу и рожь сеять им запрещается. Странное явление!» — размышлял он.

Если Головачева такие вопросы интересовали, то Пармена Парменыча это нисколько не трогало. Головачев очень удивлялся этому. И он уже начинал задумываться над тем, что то ли он делает, за свое ли дело взялся и как ему быть дальше? Напрямую, в открытую с людьми он не сближался, лелея тайную надежду, что рано или поздно жизнь его изменится, куда-то в другую, лучшую сторону пойдет. Но сейчас он знал, что иного выхода у него нет, как служить здесь и делать то, что делал. Надо к тому же сказать, что в районной, обыденно-районной жизни был он все же новичок, жизни он этой не знал, да и не любил ее, потому что не любил он также и свою Обоянь, в которой родился и вырос. Обоянь, конечно, не чета Житухину, Обоянь — город, хоть и районного значения, но все же город, и не плохой. Но как и в Обояни, так и здесь жизнь шла всюду одинаково: от посевной до посевной, от уборки до уборки. Даже если бы жил в Обояни, то и там бы скучал Головачев. Но Обоянь, соловьиная Обоянь ему еще больше не нравилась тем, что он был выходец из нее, а на такой должности в Обояни, в какой был он сейчас в Житухине, появиться он ни за что не захотел бы. Как же! Там, хоть и после войны, столько осталось знакомых и знаемых, что те, помня его устремления и наклонности во что бы то ни стало кончить московский вуз, сказали бы: «Метил в кого-то, а попал в ворота».

В Обояни своей Головачев побывал вслед за тем, как распрощался со службой на Западе, а вслед за этим встретился в Москве с Баблоевым. Что же, городок как городок! Но к этому ли стремился Головачев? Он и предложение Баблоева принял как явление временное, надеясь в дальнейшем пробить себе дорогу к лучшему устройству через, как ему возможным казалось, свой внутренний рост, даже через какую-то деятельность.

Что он умел, когда кончилась война? Да ничего, кроме того, что дала ему сама война. Но что это за специальность? Чем и кем он был подперт извне? Да ничем, кроме этой своей занятости и внимания Баблоева. А что бы, если вслед после войны отказаться ему ото всего этого и опять шагнуть в Тимирязевку? Вот этого-то, не имея склонности к научной работе, Головачев сообразить для себя не захотел. Ну агроном? Ну специалист? А дальше что? Опять село? Нет! То, что он оказался в Житухине, для него было, как ему казалось, чистой случайностью, потому что после войны ему и взяться-то было не за что. Головачев возлагал надежды на свое счастье больше, чем на что-либо другое. Это он еще в Обояни решил, заехав по пути с Запада проведать, что и как там. Отец был жив, мать тоже, даже бабка была жива и все работала. Из Житухина Головачев посылал им кое-что, но почти не писал, а коли и писал, так в том духе, что-де жив, здоров, того же и вам желаю.