Соловьи

Беда с ним стряслась лет через десять спустя после того, как они повенчались, и именно тогда, когда новая смена настроений произошла у Неточки по отношению к собственному салону, когда она решила ввести в него новых людей — молодежь, появившуюся со стихами в периодической печати шумно и бестолково.

Инициатором этого обновления был один бровастый, высокого роста, немного сутуловатый, с крупной выдающейся челюстью, с голосом чистым, несколько вкрадчивым, молодой человек по имени Сергей Красильев, начавший посещать ее салон еще тогда, когда он только зародился. Вначале Неточка очень боялась того, что этот молодой человек шокирует ее общество тем, что читал он свои стихи со свистом, топаньем, щелканьем пальцами и другими шумовыми эффектами, говорил, что он «прямо с Иртыша на Москве», но потом как-то ко всему этому притерпелась, он ей стал даже нравиться своею непосредственностью, свободою манер, и она уже не могла мыслить своего салона без его присутствия. Вот он-то и подсказал ей, что «пора менять старье на свежее», и тогда к ней запохаживали такие парни, которые говорили громко, носили сапоги, буйные, вольные прически и рыжие мосшвеевские пиджаки. Стариков они скоро вытеснили из салона, котлетам они предпочитали бутерброды с колбасою и сыром, а стихи читали громогласно, задорно, неумело. Но зато в стихах, что читали они, была какая-то новая сила, неведомая смелость и оригинальность в поэтических почерках и приемах. О стихах они не спорили, а просто читали свои стихи, и уж ежели до бутербродов засиживались, то это значило, что читалось в этот вечер кем-либо из них что-то новое и оригинальное. Из этих молодых людей, как потом знала Неточка, позднее выработался не один хороший поэт.

Неточка была довольна этими молодыми людьми, довольна Красильевым, и все шло хорошо, и было долго так, покуда однажды Христофор Аджемыч не заметил в жене некоторых перемен по отношению к себе. Во-первых, она стала избегать почему-то его общества именно тогда, когда, как установился у них этому уже обычай, гости уходили и конец вечера и ночь освобождали им место и для разговоров, и для занятий, и для близкого, хорошего, душевного общения.

Христофор Аджемыч заметил, что Неточка как-то разом все это заведенное уже давно нарушила без особых церемоний и даже спать начала одна, запираясь на ключ от Христофора Аджемыча в «салонной» комнате. Больше того, она стала пропадать где-то по целым вечерам, забывая о своих «средах» — салон по средам собирался, — а возвращаясь, ничего не хотела слушать о том даже, что приходили гости, ждали ее и, не дождавшись, уходили.

Вызвать ее на объяснение Христофору Аджемычу не удалось до того дня, когда она однажды, пропав из дому дня на три, вернулась домой эдак как-то посвежевшая и утомленная и на вопрос мужа: «Что же это такое, нельзя ли объясниться?» — сказала и неохотно и вульгарно, как показалось Христофору Аджемычу: «Христоня, поздно все это, поздно, я ухожу от тебя».

«Христоня! — звукнуло у него в ушах. — Христоня!» Этого еще с ним не бывало! Это было не только оскорбление, а и полное отрицание его, как мужа, Неточкой, — так приял все Христофор Аджемыч. И он как стоял перед нею с открытым ртом и обезумевшим взглядом, да так и рухнул, словно оглушенный, на пол под свет зеленой лампы.

Отлила его водою, отпоила валерьянкой Акимовна, и Христофор Аджемыч провел ночь в одинокой постели, обливаясь холодным потом до утра. Всю ночь у него в ушах звенело оскорбительное, издевательски оскорбительное «Христоня». А утром Христофор Аджемыч начал буйствовать. Он бил посуду, доставая ее из буфета, бил методически, с наслаждением, перевернул все столы и стулья вверх ножками, разбил трюмо, а когда стало нечего бить, бросился к окну, начал выставлять вторую раму, но упал без сознания, и Акимовна отправила его в больницу: горячечный приступ овладел Христофором Аджемычем, и врачи не ручались за то, что он выживет.

Когда же спустя два месяца после буйства своего вернулся он изможденный — ветер шатает — домой, то разом собрал кое-какие вещи в чемоданы, набил один из них рукописями и книгами и, сняв со сберкнижки все свои сбережения, никому ничего не сказав, никому ничего не сообщив, «выбыл» из Москвы «в неизвестном направлении», как объясняла потом многим его исчезновение вконец обескураженная, строгая по-прежнему Акимовна.

И куда бы вы думали махнул Христофор Аджемыч — в какой-либо университетский город, в Ленинград, скажем, где он нужен бы был многим, в Томск, в Киев? Нет, махнул он в такой город, где никакого университета не было, где едва в те поры проектировался первый институт — педагогический, где и «бросил якорь», как потом часто сам говорил, лишь бы избавиться и от горя и от позора.