Сон цивилизации

Из его скупых упоминаний о прошлой жизни, я понял, что женщина, о которой шла речь, ранее бесконечно им обожаемая и любимая, не отличалась особым умом, но наперекор адекватной оценке собственных потенций, была особой чересчур самоуверенной и взбалмошной, и кроме всего прочего нещадно подавляла мужа. Клэб уверял: «Убеждать ее в чем-либо была бесполезная трата времени! Я мог быть чертовски логичным и остроумным, словно моими устами на пару вещали Эйнштейн с Цицероном, она же с ответом не утруждалась и как обычно несла беспросветную чушь, но даже в подобном случае, каким-то загадочным способом, Эмилия оказывалась правой!» Обычно после подобных слов растрогавшийся Клэб хватал меня за плечи и с глазами полными притворного отчаяния восклицал: «Что бы я не делал, какие бы доводы не приводил, за ней всегда оставалось последнее слово!»

«Ах, любовь – пристанище наивных слепцов!» Я никогда не был женат, считая жертву личной свободы, принесенную во имя сомнительных выгод бытового и эмоционального плена непозволительной глупостью, поэтому не мог проникнуться всей глубиной его сравнения, но сам образ взбалмошного кичливого создания не обладающего какими-либо предпосылками к столь высокому самомнению, но бесспорно его имевшему, был мне знаком не понаслышке и даже награжден особой неприязнью. При случае я никогда не давал спуску подобной самоуверенной наглости, пытаясь вывести на чистоту каждого, кто выпячивал свои недостатки, не обладая при этом ни умом, ни ярким образом мысли, и, к сожалению, часто за это дорого расплачивался.

По непонятной для меня причине обладатели подобных «талантов» в нашем обществе с легкостью обретали целую кучу поклонников. Казалось, что способность кого-либо плевать на все общепринятые нормы морали, логику и неадекватно оценивать собственные возможности, приводило толпу в исступление. Так, вступая в спор в защиту смыслов, я, нередко, оказывался осмеян и подавлен многочисленными защитниками кичливой посредственности.

Несмотря на досадные поражения, в глубине души я мнил себя победителем. Понимание того, что большинство людей вокруг – круглые идиоты, пресмыкающиеся перед авторитетом невежества, грело мое внутреннее самолюбие, и в этом замке субъективной правоты я торжествовал в одиночку, слепо веруя, что когда-нибудь глупость непременно будет повержена.

Но теперь меня лишили и этого последнего убежища. Пустоголовы, как и «жена Клэба» удивляли своей алогичностью, тупостью, непоследовательностью, но несмотря на все вышеперечисленные недостатки, всегда выигрывали спор. Они могли всю дорогу нести несусветную чушь, но в итоге их окончательные решения приводили к успеху, а мои лишь к насмешкам. И если мой приятель, поддавшийся любовному влечению к незнакомой мне женщине под напором ее обаяния, добровольно отказался от собственных убеждений, то оказавшись в этом времени и в этом месте, я ощутил, что тупость и посредственность восторжествовали здесь повсеместно и окончательно!

***

Однажды Клэб исчез. Говорили, что он сбежал. Сбежал! Но куда! – этот вопрос никак не давал мне покоя. Я прекрасно помнил, как Клэб уверял меня, что побег не имеет смысла! «Допустим окажешься ты где-то еще, но от этого ничего не изменится: пустоголовы не обретут сознания, душа прошлого мира не возвратится.» Подобным образом мой приятель ни раз обосновывал для меня бессмысленность бегства, но в итоге сам не смог устоять перед его заманчивым искушением! Так, о чем же он думал, пускаясь в это заведомо проигрышное мероприятие!

Впрочем, для меня не было особого смысла гадать о причинах его поступка, ведь какую бы хитрость Клэб не замыслил в итоге, со мной он не поделился даже наметками своего плана. В один прекрасный день мой подельник просто сорвался с места, не сказав на прощание ни единого слова, словно заранее планировал поступить именно так: отрезать и выбросить за ненадобностью всю свою прошлую жизнь.

Слишком самолюбивый и по большей части увлечённый исключительно собственной персоной, Клэб был не лучшим товарищем, и вряд ли, после всего, что между нами было, я бы посмел назвать его другом, но в одном я по-прежнему готов был отдать ему должное – на станции он оказался единственным человеком, с которым можно было обсудить хоть что-то привычное.

С иными воскрешенными я не достиг успеха. Эти дети ментального аборта вели себя так, словно не замечали ничего вокруг. Казалось, что после перерождения их самосознание вкупе с самооценкой получало серьезную родовую травму, которая впоследствии приводила к тотальной деградации личности. Когда я случайно встречал их в переходах станции, они никогда не поднимали головы, и мне казалось, что это идут и не люди вовсе, а прокаженные бродят по коридорам лепрозория. Оставалось только раздать им колокольчики и холщовые мешки, чтобы окончательно спрятать друг от друга тела и лица.