Сон цивилизации

Между мной и пустоголовами также не могло быть ничего общего. На меня они взирали, как на присосавшегося к молодому телу упыря, древнего паразита, точившего чужую плоть. Разве в состоянии они были понять пленённое маленькое насекомое, захлопнутое в банке черепной коробки!

Несмотря на отсутствии сознания, во всем остальном они были на несколько шагов впереди. Более не осознавая себя как личность, пустоголовы, тем не менее, работали в сто крат продуктивнее. Ничто не могло остановить их на пути достижения цели: сомнения, рекурсия, рефлексия все было отброшено и забыто. Не было среди них и того, кто испытывал эмоции страха, гнева, любви – обычных виновников, сгоревших мостов и разрушенных отношений. Их деятельность направлял постоянный инсайд и побуждаемые им точные моментальные решения.

Действуя таким, привычным для себя способом и не тратя время на всякие пустяки, пустоголовы быстро обзаводились достаточным количеством денег, чтобы покинуть это гнилое место и направиться куда-то вперёд и вверх по своей извращенной социальной лестнице двадцать второго столетия. Вскоре на их место приходили другие. Со временем они стали сменяться так быстро, что я перестал различать их лица. В сравнении с этими заезжими гастролерами, мимолетными чужестранцами, транзитными пассажирами, я выглядел словно местная достопримечательность – неизменный Квазимодо, хранитель этих проклятых мест.

Когда очередная партия гастарбайтеров покидала станцию, на меня снисходило облегчение. Это чувство было сродни тому, что ощущает ворчливый старикашка, когда шумная молодая компания внуков, правнуков и внучатых племянников наконец покидает его унылый дом.

Перемены интересовали меня в последнюю очередь. Деньги, которые мне платили, я по привычке сливал на виртуальный секс, алкоголь и азартные игры, большую часть направляя на искупление первородного греха – закрывая кредит нового тела.

За такой образ жизни меня бы давно осудили, если б был тот, кто хотел осуждать. Но другим было все равно, а я не мог иначе! Сознание внутри металось и грызло мое новое тело острыми ножницами древних аберраций. Порою, я, как и Клэб, мечтал о побеге, но, в отличие от приятеля, не мог разглядеть за пределами станции вариантов к спасению. Единственный приемлемый путь был дорогой в ничто, но любая попытка суицида заканчивалась болезненной резурекцией, новым телом, и все более возрастающей суммой кредита. В этом безумии безысходности мне позарез требовался новый поверенный, способный разделить со мной одиночество. Этот предполагаемый напарник представлялся мне и вовсе молчаливой тенью – достаточно было ощущать, что на другом конце внутреннего монолога есть кто-то ещё.

***

После исчезновения Клэба, я намеревался забрать свои вещи, которые одолжил ему когда-то, а он со свойской ему непринужденностью присвоил себе. С этой целью я направился в его прежнее жилище и с удивлением обнаружил там кота. Я совсем забыл про животного и был сильно озадачен, когда лохматое чудовище до смерти меня напугало, вынырнув из темноты, словно из преисподней.

Кот смотрел на меня по-прежнему злобно, но уже не так безапелляционно и непримиримо, как прежде. По всей видимости голод укротил его спесь. По его внешнему виду становилось понятно, что он давно ничего не ел, и при виде этого осколка надломленный гордости, я сжалился и предложил ему впредь делить со мной кров и пищу.

Нельзя сказать, чтобы Франкенштейн сразу согласился, всё-таки, во-первых, это был кот, а во-вторых, кот с ужасным характером и манерами. Несмотря на растущие чувство голода, у него напрочь отсутствовали элементарные навыки коммуникации, а слепая гордыня значилась его вторым именем. Подражая своему бывшему хозяину, кот очевидно считал, что весь мир должен вращаться исключительно вокруг его собственной персоны и пришёл в полное недоумение, когда это вращение внезапно прекратилось. Возможно поэтому при встрече он не преминул выплеснуть на меня все накопившуюся недовольство и злобу за своё вынужденное одиночество. Несколько следующих дней подряд, что я приходил сюда, он по-прежнему не притрагивался к еде, плюя на все мои ухищрения с высоты своего одинокого величия. Мне уже, признаться, начинала надоедать эта моя затея, когда голод и дармовое внимание наконец сделали свое дело – спустя неделю нашего молчаливого противостояния, кот наконец сдался. Сквозь пелену злобы и гордости, подобно индуистской Майи, застилавших от кота реальный мир, наконец пробилось нечто здравое. Именно это здравое и углядело в моем предложении последний шанс на спасение. Животное смирилось со своей участью, и с этого момента я был официально признан новым хозяином этого гордого и строптивого чудовища.

***