Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

«Неоднократно поднимался вопрос, — писал позднее генерал-полковник Гейнц Гудериан, тогдашний начальник генерального штаба немецкой армии, — почему русские, зная о начале восстания в Варшаве, не предприняли что-либо, чтобы поддержать его извне, мало того — остановили свое наступление на Висле… Но пусть бывшие союзники сами разбираются между собой… У нас, немцев, сложилось впечатление, что русское наступление остановила наша оборона, а не намерение русских саботировать польское восстание. У командования 9-й немецкой армии создалось, во всяком случае 8 августа, впечатление, что попытка русских захватить Варшаву стремительной атакой, продолжая преследование, которое до этого велось почти беспрепятственно, разбилась о ее оборону, несмотря на Варшавское восстание, и что Варшавское восстание, с точки зрения неприятеля, началось преждевременно»{123}.

2 августа около полуночи генерал Бур поднялся на крышу своего командного пункта на фабрике Камлера в районе Воли. Проливной дождь заглушал треск перестрелки, и только медленно разгоравшееся зарево обозначало контуры сражающегося города. Донесения не поступали, связь была прервана, радиостанции повреждены: не было даже возможности сообщить правительству о выполнении приказа. Он еще не знал, что разбитые в первом штурме отряды периферийных районов — Жолибожа, Мокотува, Охоты — выходят из города, что в Праге повстанцы отступили и укрылись в не контролируемых немцами жилых домах. Лишь на следующий день он получил донесение Монтера:

«Важнейшие объекты — Дом Академицкий, сейм, аллея Шуха, комендатура города — не были взяты. У меня нет надежды овладеть объектами, не занятыми до сих пор…»

Через несколько часов еще одно:

«Во всех районах не были заняты важнейшие объекты… Боеприпасы на исходе. В некоторых отрядах стреляют за счет последних запасов… Из-за недостатка боеприпасов я, собственно говоря, не могу влиять на ход битвы. Учитывая положение дел, прошу поторопить через Лондон большевиков и дать общие инструкции на ближайший период боев»{124}.

Уже истекли 24 часа с начала восстания, минуло 48 часов с момента решения о том, чтобы не опоздать, чтобы хотя бы за 12 часов до вступления большевиков… Сражение состоялось, но не принесло успеха, правительству негде было утвердиться. Впрочем, «выступить в роди хозяина» было не перед кем.

Демонстрация кончилась. И так же, как там, в Сельской пуще, над маленькой Студзеницей, здесь, над большой Вислой, было абсолютно не ясно, что же делать дальше. Разве только просить «поторопить через Лондон большевиков»…

Потоки дождя и зарево пожаров придавали небу Варшавы в первую ночь восстания мрачный вид. Исчезли отличная продуманность всех разработанных ранее планов и изящная утонченность политической и военной концепции и стратегии. Осталось лишь та, чего больше всего опасались лучшие люди, чего они всячески хотели избежать: начатая преждевременно безнадежная борьба, поражение, разрушение и смерть…

По радио и телефонным проводам между Варшавой и Краковом, Томашувом и Берлином, генеральным штабом в Цоссене и «Вольфшанце» в Кентшине шли донесения, решения, приказы, которые должны были поднять в одном месте бригаду Каминьского, в другом — бригаду Дирлевангера, в третьем — полицейский полк, в четвертом — специальные штурмовые саперные батальоны… На второй день восстания Гитлер издал приказ о вспомогательных действиях, в котором говорилось, что Варшава должна быть стерта с лица земли, что каждый ее житель должен быть убит, что пленных быть не должно. Гиммлер лично подписал мандат Дирлевангеру, позволяющий ему «по собственному усмотрению убивать всякого, кого он найдет нужным»{125}.