Совершенно не обязательные смерти

Черноголовка

(от воспалений, волдырей, ожогов и порезов)

Мама на меня злится. Об этом легко догадаться – она сжала руль так сильно, что аж костяшки побелели, а на лице застыло каменное выражение. Когда наши взгляды встречаются в зеркале заднего вида, я ничего не могу прочитать в ее глазах. Только, что она старательно сдерживается.

Я не сказала маме, что Лон положил руки мне на плечи, желая набрать очки на воображаемом табло, которое он использует, чтобы контролировать девушек. Таких, как моя сестра. Думаю, это ее сломало. Маме и так тяжело: Кэтлин сидит, скорчившись, и рыдает. По-настоящему рыдает. Она всем телом вжимается в дверь, чтобы оказаться как можно дальше от меня. Выплескивает все, что копила внутри. Всю злость, всю грусть. Наша ссора вскрыла загноившуюся рану. Что-то злое успело пустить в ней корни.

– Милая, ты в порядке? – осторожно спрашивает мама.

– Как будто тебя это волнует! – ощетинивается Кэтлин. – Я… – Она снова захлебывается рыданиями. По ее щекам ползут слезы – прозрачные, как хрусталь, и крупные, словно клещи.

Я протягиваю Кэтлин салфетку, но она посылает меня на хрен, а мама молчит.

Дорога домой сегодня занимает больше времени, чем обычно. А я чувствую себя бесконечно далеко от мамы и Кэтлин. Словно запустился процесс, обратный узнаванию, и мы выскальзываем из уз, которые тесно связывали нас друг с другом. Получается, вот что любовь делает с людьми. Брайан, Уна, Лон. Мы влюбляемся, а потом отдаляемся.

Горы в сумерках скалятся темными зубцами вершин, изрытых впадинами омутов и болот. Не тех, где добывают торф, но тех, что утянут тебя на глубину и будут хранить годами, как постыдную тайну.

В Корке нас с классом водили на экскурсию – посмотреть на древний труп, найденный в болоте. Хотя эта мумия скорее походила на кожаный ботинок, которому пытались придать сходство с человеком. Что-то вроде головы на притолоке в кабинете Брайана.

Я думаю о том, как земля высосет тепло из тела Кэтлин. Как размякнет и деформируется ее череп. Мы же маленькие, и спрятать нас куда легче, чем любого нашего ровесника. Нас даже на куски рубить не придется, чтобы скрыть следы.

Я ничего не могу сказать. То есть я пытаюсь, даже начинаю:

– Это не…

И:

– Я бы никогда…

И:

– Он лжет.

Но Кэтлин ничего не желает слышать. Мне отведена роль злодейки. Мама тоже неласково на меня косится. Ее глаза затуманены подозрением. Они не похожи на мои. У нас с Кэтлин глаза зеленые – такие же были у папы до того, как он сгорел заживо. Хорошие люди всегда страдают. Не знаю, достаточно ли я хороша. Мне нравится думать, что это так. Но разве можно быть уверенной на сто процентов?

Мы сворачиваем на подъездную дорожку. Едва машина останавливается, Кэтлин выскакивает и бежит в дом.

Я хочу последовать ее примеру, но мама меня останавливает:

– Нам нужно поговорить. Подожди в своей комнате.

Ее тон ясно дает понять – это не обсуждается.

Я поднимаюсь по лестнице, скользя ладонью по темным гладким перилам. На стенах висят портреты в тяжелых позолоченных рамах. Давно умершие люди провожают меня мрачными взглядами. Вид у них невеселый. Действительно, что за радость висеть на стене? Или сидеть в стене, если уж на то пошло.

Моя комната выпотрошена, как дочиста обглоданный волками олень. Все мои травы и запасы соли стройными рядами лежат на подоконнике. На кровати ждет своего часа черный мешок для мусора. В глазах начинает щипать. Я знаю, к чему все это. Знаю, чего хочет мама. Чтобы я изжила ту крошечную частицу себя, которая тянется исследовать собственный потенциал.

Чтобы я взяла магию в руку, сжала пальцы в кулак и растерла ее в пыль.

Но разве я могу так поступить?

Я просто хочу чувствовать себя в безопасности.

Сердце с каждой секундой бьется все чаще. Дыхание перехватывает. В глазах закипают слезы. Я со всего размаху бью себя по лбу. Я не делала так с тех пор, как была ребенком. Это помогало справиться с чувствами, когда другие дети меня обижали. Но Кэтлин всегда была рядом, и я постепенно перестала. Я выросла.

Как же мне одиноко.

На лестнице раздаются торопливые шаги.

Кэтлин за стеной рыдает и разговаривает сама с собой.

На пороге моей комнаты появляется мама:

– Мэдлин, я тебя просила. Я тебя предупреждала.

Я сверлю взглядом стену над ее головой, словно это камни отказались мне помочь. От маминой резкости больно сжимается сердце.

– Ты сама видишь, что творится с твоей сестрой. И меньше всего мне сейчас нужна вся эта чушь.

– Мам… – пристыженно бормочу я, но мама поднимает руку, призывая меня замолчать:

– Хватит. Я пыталась с тобой договориться, пыталась тебя урезонить. С меня довольно. Ты полагалась на все эти странные штуки с тех пор, как мы сюда переехали. Но ты способна стоять на своих ногах, Мэдлин. Тебе не нужен костыль. А это, – она обводит рукой мои запасы, – всего лишь костыль. Если ты поступишь в колледж, тебе придется жить с чужими людьми, и вряд ли они спокойно отнесутся к твоим причудам. А я не хочу, чтобы на тебя косо смотрели.

– Я не… То есть я буду держать…