Совершенно не обязательные смерти

– …все под кроватью. Да, я в курсе. А еще в шкафу, на подоконнике, в ящике для носок и в туалетном бачке.

Мама действительно хорошо меня знает. Я начинаю злиться. Как мне хочется объяснить, что это не «причуды»… Но я боюсь говорить ей правду. И потому молча грызу ногти. Уж с этими частями себя я могу безболезненно расстаться.

– Милая, это нездоро́во, – продолжает мама, чуть смягчившись. – Если ты будешь и дальше идти на поводу у своих странных желаний, в конце концов вся твоя жизнь сведется вот к этому. – Она кивает на коробки, баночки и прочие плоды моего собирательства. – А ты достойна большего. Я люблю тебя. И хочу, чтобы ты была счастлива.

– Хорошо.

Я делаю вид, что мамины слова достигли своей цели, и начинаю кидать свои сокровища, одно за другим, в жадную пасть мусорного мешка. В его черной утробе исчезают вещицы, которые я раскладывала в разных местах. Пакетики соли, которые я прятала в маминой комнате и под матрасом у Кэтлин.

По щекам катятся слезы. Я ведь почти научилась не стыдиться этой стороны своей личности, и вот горячая волна стыда снова заливает краснотой мое лицо и шею. Я изо всех сил стараюсь не разрыдаться.

– Милая, я понимаю, что тебе тяжело, – вздыхает мама. – Но иногда то, что нам нужно, нас разрушает. Посмотри на Кэтлин и Лона.

Я отправляю в мешок перевязанный бечевкой пучок шалфея.

В комнате жарко, в воздухе висит мерзкий сладковатый запах пластика. Мне кажется, что, если я прикоснусь к мешку, мои пальцы увязнут в черной смоле.

Мама ошибается. Моя страсть к собирательству ничуть не похожа на безумие, овладевшее Кэтлин. Я закрываю глаза. Представляю лицо сестры. И костлявые пальцы Лона, крадущиеся по моей коже, как лапки паука. Его торжествующую улыбку. Ноздри, раздувающиеся, как у бешеного быка. Мне просто нужно покончить с этим. Нужно, чтобы мама от меня отстала. А когда она поверит, что все под контролем, я уже буду решать, что делать.

На уборку уходит целая вечность. Наконец я отправляю в мешок последний пакетик соли, поднимаю глаза на маму и вздыхаю. Кэтлин соорудила у себя в комнате настоящий алтарь со свечками и всякими религиозными штуковинами, чтобы рыдать перед ним. Но, если на «причуды» приятно смотреть, никто не возражает. Люди боятся и пытаются тебя остановить, только если им страшно или противно.

Я мою пол, вытираю пыль с полок, меняю простыни. Словно старательно уничтожаю все следы своего пребывания в комнате. Наконец поворачиваюсь к маме:

– Теперь ты счастлива?

– Нет, Мэдлин. Я вовсе не счастлива.

Кажется, она хочет еще что-то добавить, но я не испытываю ни малейшего желания ее слушать. Спрашиваю, могу ли я идти. Мама разрешает. Я отправляюсь в сад, чтобы в темноте прижать ладони к земле и вдохнуть ее влажный запах, по крупицам возвращая себе ощущение безопасности. Что-то пульсирует во мне, бьется в моих жилах, в самой сердцевине моего существа. Может, это и есть моя суть. А мама ее ненавидит. Я всегда думала: если признаюсь маме, что мне нравятся девушки, она меня поддержит, ничего страшного не случится. Но теперь… даже не знаю.

Вернувшись к себе, я тихо стучу в дверь между нашими комнатами в отчаянной надежде, что Кэтлин слышала, как мама заставляла меня убираться. Может, это пробудило в ней хоть каплю сочувствия?

Заслышав шаги Кэтлин, я плюхаюсь на живот, как солдат, приникаю к щели между дверью и полом и пытаюсь облечь переживания в слова.

– То, что ты видела… Все было не так, – говорю я. – Он хотел все объяснить. Чтобы я перестала его бояться. Он просто положил руку мне на плечо. Не в этом смысле.

– Заткнись!

Я послушно замолкаю. Эта магия – магия нормальных человеческих отношений – мне недоступна. Поднимаюсь с пола и смотрю на горы, где их нашли.

Аманда Шейл – череп, расколотый надвое, светлые волосы облепили кости, трех ребер нет.

Нора Джинн. Папина дочка. Ей размозжили лицо.

Бриджит Ора – от нее почти ничего не осталось.

Хелен Гроарк – у той хотя бы сохранилась плоть на костях.

Я хороший человек. Но я не могу помешать плохому случиться. Думала, что смогу, но нет.

До меня доносится тихий голос Кэтлин. Я осторожно приоткрываю дверь в ее комнату. Она спит и разговаривает во сне:

– Лон. Я люблю тебя. Лон! Лоран?

Возвращаюсь к себе и ложусь. Сон бежит от меня. Руки до сих пор пахнут пылью. Мысли вертятся вокруг зеленых ростков. Горячих маленьких жизней, которые дремлют под землей и пробуждаются, когда мы крепко спим. Я думаю о травах. Садике, оставленном в Корке. Лаванда для терпения. Мята для спокойствия. Вспоминаю запахи и гладкость листьев. И как мы с Кэтлин рука об руку идем в старшую школу.

– Все будет хорошо, – сказала она тогда. – Я с тобой. Всегда.

Это перестало быть правдой. Что-то изменилось.

Мягкая земля. Холодный ветер. Мокрый дождь.

Зубцы гор вгрызаются в небо.

Веки тяжелеют. Я проваливаюсь в сон.

Зверобой

(от соматоформных расстройств, легкой депрессии, синяков)