Совесть. Гоголь

Ужас и горькие слёзы слышались в этом дважды повторенном «все», а он продолжал в изумлении, даже не понимая, каким образом завариваются и происходят на свете неподобные вещи:

   — Все против меня. Чиновники кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул этаким образом говорить о служащих людях. Против меня полицейские и купцы. И литераторы тоже против меня. Вот оно что означает комическим писателем появиться на свет! Малейший признак жизненной истины — и против тебя восстают, и не один человек восстаёт, а сословия. А если бы я ещё взял что-нибудь из самой гущи, из жизни столичной? Они всё запретили бы, всё! Да ведь я же люблю их, люблю их всех братской любовью! Как же любви-то не заслышат они?

Ему представлялось, что отныне всё кончено и что он погибает. Он предвидел, что его заклюют и затравят все те, кто узнает себя в комических его персонажах. О, уж эти-то не оставят его в покое!

Он в другой раз бежал за границу, страшась, что в самом деле среди всего этого чада соскочит с ума.

Однако в этом бегстве его уже заключалась и высшая цель. Он бежал, чтобы из безопасного далека обрушиться на эту свалку бесцельных существователей, тварей дрожащих и глупейших начальственных рож с невиданной и неслыханной силой. Эту-то силу и скапливал он в своём добровольном изгнании. Эту-то силу растрачивает без остатка на виа Феличе, в комнатке, снятой у старого Челли, растрачивал так, что на себя самого уже не оставалось ни капли и становилось не на что жить, до того истощат себя. Тогда, истощившись, он вновь собирал и копил эту силу, чтобы опять воротиться к чудовищному труду своему.

Николай Васильевич ощутил, что печь, к которой прислонился спиной, остывает и что ноги начали вновь замерзать. Он прижался плотней и принялся шевелить леденевшими пальцами.

«Мёртвые души» отвергла цензура.

Он так и втиснул костлявую спину в едва уже тлевшие кафели, но так дрожал, что и это движение мало ему помогло. Тогда он наглухо застегнул свой старый сюртук, вобрал голову в плечи и обхватил себя за бока, а в ушах его кривлялись и злобствовали возмущённые голоса:

   — Душа бессмертна — стало быть, автор покушается против бессмертия!

   — Да хотя бы в рукописи ничего не было, а стояло бы одно только слово: «ревижская душа» — уж и этого дозволить нельзя, это бы значило проповедовать в России свободу!

   — Предприятие Чичикова есть уголовное преступление!

   — Автор, пожалуй, ещё не оправдывает, а вот выставил он его на всеобщее обозрение — другие пойдут с него брать пример и торговать, в свою очередь, мёртвыми душами!

   — Что ни говорите, а цена, которую даёт Чичиков за душу, два с полтиной, не может не возмущать, человеческое чувство вопиет против этого! Разумеется, цена даётся только за имя, писанное притом на бумаге, однако имя — это всё же душа, душа человеческая, она существовала, жила! Этого ни во Франции, ни в Англии, нигде позволить нельзя! Да после этого ни один иностранец к нам не заедет!

   — А в одном месте сказано, что один помещик разорился, убирая дом свой в Москве в модном вкусе. Да ведь и государь строит себе дом в Москве!

Николай Васильевич видел разгорячённые лица. На этих лицах всё было наружу: и негодованье, и глупость, и страх. Неопровержимой и истинной почитали они свою безумную логику, согласно которой невозможно говорить ничего нелестного о домах Москвы, если сам государь строит там дом. «Мёртвые души» не помещались в этих стиснутых, обкуренных низменным раболепием головах. Самым искренним образом они находили поэму порочной и мерзкой. Ни ханжества, ни лицемерия не обнаруживалось в этих растерянных и озлобленных голосах, которые, между прочим, принадлежали московским профессорам, имевшим привычку также служить по цензуре, в промежутках своих наставлений, читаемых юношам.

А ему всё казалось, что слушал он полоумных.

Нет, каково, иностранцы к нам не заедут, и цена за мёртвую душу мала, и все так и кинутся обогащаться мёртвыми душами, и такого нигде не бывало — и во всё это чёртово варево каким-то неожиданным образом впутались «Мёртвые души», и бедный автор выходил враг отечеству и опаснейший человек! Как прикажете это понять?

Он понял, всё же не понимая: они исполняли свой долг, они спасали отечество, оплевав по мере скудного своего разумения рукопись и возвратив её ни в чём не повинному автору, лишив его всякой надежды на типографский станок, так что он и не знал уже, куда ему броситься с ней. Дух и тело его совершенно расстроились от такого удара. Он свалился в припадке внезапной болезни. Ошельмованная рука страшилась прикоснуться к перу. В опрокинутой голове не шевелилось ни мысли. Неисполнимым и невозможным представлялось продолжение «Мёртвых душ», второй, за ним третий том. Куда бы завело его продолжение? Боже мой!

Вдруг решился он на встречу с Белинским и отправился к нему тайком от московских друзей, состоявших с Неистовым в непримиримой, кровной, чуть не кровавой вражде.