Совесть. Гоголь

На площади Испании, деликатнейшим образом держа его под руку, оглядывая открытым искренним взглядом, в котором сквозило и любопытство и удовольствие на чужбине встретиться с русским, Степан повествовал о своём, задушевном, выношенном и дорогом, и в интонации ровного голоса не вкрадывалось ни дружеского коварства, ни показного тепла:

   — Катитесь во все стороны любезного отечества нашего пути железные, пароходы крылатые, съединяйте в одно живое, гибкое и стройное тело все дремлющие члены великого русского исполина! Разрабатывай, Россия, богатства, данные тебе Богом в твоей неисчерпаемой и разнообразной природе, развёртывай и высвобождай все свои человеческие силы для великого над нею труда! Однако же помни: неизмеримая духовная сила твоя заготовлена ещё предками в древней жизни твоей, верь в неё, крепи её, как зеницу ока, и во всех твоих новых действиях призывай на помощь её, эту силу, потому что без силы предков никакая другая сила твоя непрочна, никакое дело несостоятельно, и полная, всецелая жизнь всего русского народа и каждого отдельного русского есть невозможна!

Произнося эти речи картинно, с возвышенным пафосом, умело держа интонации, точно в университете студентом читал, Степан всё крепче и ласковей прижимал его слабую руку к своему плотному боку любителя выпить и закусить. Он был хорош в те светлые миги, Степан Шевырев, ни эгоизма, ни самомнения, ни сухого апломба профессора, ни суетной страсти московских старух мешаться в чужие дела и в чуждые ему убежденья не слышалось в этих жарких мечтах о России. Тот Степан целиком отдавался горячей любви своей к родине, и восторженной грустью дрожала его напевная круглая речь:

   — Русская натура повыше всякой иной, истинную правду вам говорю! Вы только поглядите своими глазами окрест: по частям дано было другим народностям европейским разработать прекрасные и возвышенные задачи человеческого образования. И прекрасно, прекрасно! Тот — музыку, другой — живопись, третий — общественную жизнь. Каково? А наша народность соединит, всенепременно соединит все эти прекрасные и возвышенные задачи в одно живое, в одно неразделимое целое! Да, когда-нибудь соединит, в том вся вера моя! Что бы вы думали: природа славянина многостороннее всякой иной. Она менее прочих способна к ошибочным увлеченьям, к глупым пристрастьям. Э, да что там, на Руси всё скроено на богатырскую меру!

У него тогда тихие слёзы выступили из глаз. Как хлеб и воздух была необходима ему всякая чистая, свежая вера в силы земли, тем более эта светлая вера в богатырство природы славянской, и для первого, и для второго, и для третьего тома необходимо, чтобы этой верой все лабиринты в них осветить, все вымыслы оживить, а у Степана вера оказалась горячей и сильной. Он и полюбил Степана всем сердцем за эту непреклонную веру, за неё прощал и деревянную сухость натуры, и смешную напыщенность, и замашки аристократства, и бабьи интриги, и самовлюблённую ограниченность слишком непостоянного, однако прямого ума. Поблизости от такой всесокрушающей веры проворней вязался и двигался его неповоротливый труд. И всё, решительно всё прощал он Степану, пока не остывало перо и не вглядывался он иными, усталыми, истомлёнными, точно отверстыми высшей правде глазами, и продолжал прощать всё, что в такие минуты ни открывалось уму. Он только не понимал, отчего Степан не прощал ему ничего, даже малой соринки в глазу.

Впрочем, что ж это он, ужасно нехорошо, помнилось явственно, точно приключилось вчера, как от русских богатырей, затаившихся в самом семени чрезмерной российской природы, они как-то боком, однако свободно, легко перескочили на Данта. Многие места из бессмертной «Комедии» Степан декламировал наизусть, суждения оказывались подчас проницательными, поэтичными, не без тонкости даже, что никак не вязалось со Степановым педантизмом, с его неприступным лицом, тем сильнее завлекая, крепче привязывая к нему.

Боже мой, вечный Дант! Великого итальянца он почитал, как почитают предтечу и за эту громкую, говорливую любовь к бессмертному Данту окончательно принял Степана в своё осторожное, негостеприимное сердце.

В душе Степана ему заслышалась та беспокойная, неотразимая тайна, которую он с упорством, с недоумением, с болью разгадывал целую жизнь.

Что это за тайна была?