Совесть. Гоголь

   — Так как-то... Не того один показался абзац, так повзглянул кое-как... и стало видать: бездна труда впереди.

И загородил тетради всем телом, обхватив спинку кресла рукой, полуприсев на ручку, припоминая с досадой, из какой надобности вытащил рукопись и по какой глупости вновь не запер её.

После Рима увлечение Шевыревым прошло, а когда воротился домой, дружба тянулась, да клеиться перестала, что-то поворачивалось в этой дружбе всё не так да не так. Впрочем, в Степане он по-прежнему видел отличного человека, только обыкновенно случалось одно непременное обстоятельство, то с одной, то с другой стороны, что Степан не догадывался толково распорядиться собой, отчего отличнейший человек, не то подзапущенный слишком без вседневной душевной заботы о нём, не то проживающий в Степане без надобности, не то даже мешавший жить-поживать именно так, как Степану нравилось жить, — только отличнейший человек оборачивался иногда подлецом, так что Степаново искреннее добро вдруг отзывало охлаждающей горечью, сухой педантизм прямого ума обезображивал, обесценивал или даже совсем убивал на корню как будто непроизвольно, случайно и впопыхах рождённые истины, справедливая, однако чёрствая требовательность декана многим профессорам представлялась докучной придирчивостью мелкого человека, устремлённого выслужить чин поважней, страстная жажда истребить поскорей всех идейных врагов рождала упорные слухи о доносительстве, милосердие во время экзаменов неблагодарные студенты именовали продуманным лицемерием, а помощь нуждавшимся беднякам трактовалась как замаскированное желанье снискать популярность, беспощадное трудолюбие, которым по праву гордился Степан, представлялось каким-то тоскливым юродством, научные достиженья, которых могло бы понабраться не так уж и мало для одного человека, образованными людьми принимались как самое дикое заблужденье, и даже самая верная дружба Степана порой давила как бремя, а ведь был же до щепетильности честен, образован разносторонне, даже блестяще, вдумчив серьёзно, терпелив, незлобив и в самом деле отзывчив. Вот оно: точно таилась в счастливо одарённой душе неоглядная, богатырская сила, а жил человек словно старенький гном под трухлявым пеньком.

Умея понять человека, Николай Васильевич определял его лучшие свойства и нагружал именно теми обузами, к каким у того лежала душа, а Степану в особенности далась распорядительность и завидная точность банкира. Он без колебаний доверил Степану свои деньги и все хлопоты по изданию своих сочинений, и Степан так хорошо издавал и так выгодно их продавал, так изворотливо расплачивался с его застарелыми долгами, в то же время не оставляя в неведении его самого о судьбе и следовании самой последней копейки, что и самый аккуратный немецкий меняла мог бы вдосталь подивиться ему. Ещё и побольше того: Степану первому прочитывал он «Мёртвые души»: вторую их часть, которая теперь мозолила спину, так глупо позабытая на голой равнине стола.

В хорошие минуты любил он видеть Степана, езжал к нему часто, часами высиживал в гостиной, наблюдая разнообразные типы, любил и с самим хозяином поболтать вечерком и ни малейшим намёком не отталкивал того от себя. Он только не допускал Степана до интимности, которую тот непременно обратил бы в несносное право мучить самовластными советами, а он советов ни от кого принимать не хотел, если советы ничему не учили его.

Степан словно чуял эту искусную, едва уловимую отчуждённость. В нечастых и необширных письмах Степан уже давно перескочил на братское «ты», постоянно именуя его своим другом, и выражался подчас панибратски, однако в непосредственных личных сношениях его угрюмая замкнутость и сосредоточенная знобкая грусть, должно быть, не давали Степану покоя, то и дело принуждая сбиваться на светскую холодность «вы», точно этим вежливым, почтительно отъединявшим словцом Степан вопрошал, дружба ли между ними в действительности и не угодно ли высокочтимому другу сохранить между ними именно это необходимое расстояние.

Он же по колебаньям этого рода угадывал Степанову бесхарактерность, неопределённость и слабость довольно мелкой души. Вечное недовольство собой не дозволяло ему строго судить своих ближних, к тому же он с бесконечным терпением ждал, когда настанет радостный час попрекнуть Степана им же самим и тем вызвать к жизни его наилучшие свойства, и утешал себя тем, что Степану всего-то и надо пособрать себя воедино, чтобы высвободить из-под крученья и дрязг богатырские силы и в самом деле сделаться замечательным человеком на все времена.