Совесть. Гоголь

Эту истину он знал хорошо, а лучше было бы не знать, душа бы спокойней была, и не из чего было бы правду искать у Матвея. Как же вытянуть из него эту правду, какими клещами? Боже мой, какой заурядный совет! Однако не самая заурядность Матвея изумляла его. Ничего самобытного он и не ждал от него. Заурядность, пожалуй, звучала правдивей, верней, приступив к общему приговору поближе всяких дружеских кликов и журнальной возни. Справедливо и то, что никому и в ум не взойдёт, доброй или недоброй была у него цель, суду подлежит одно то, что вылилось из-под пера у него. Он негромко и внятно сказал:

   — Пусть посмеются, потешатся надо мной, если стоит смеяться, но, может быть, посмеются, потешатся вместе и над собой и раздумаются тогда о себе. Разве не случается пользы от такого рода раздумий? А если случается хотя бы самая малая польза, что мне тогда до себя?

Раздув широкие ноздри, Матвей тяжело и грозно изрёк:

   — Грех выставлять себя на всеобщее посмеяние, ибо не смех очищает зловонную душу, изъеденную порчей греха, зловонную душу очищает молитва!

О силе молитвы Матвей твердил во всякую встречу, а ему необходимо было слышать иное. По угасавшему крику он уже примечал, что гнев Матвея как будто стал угасать, и шагнул, потянулся вперёд и доверчиво поглядел ему в глаза:

   — О моих грехах мне молится плохо. О спасении русской земли чаще молится мне. О мире на ней, о любви наместо ненависти брата на брата. И поэма моя писалась не обо мне.

Матвей не задумался, не помедлил секунды с ответом:

   — О себе молись, о себе! Грехи твои в книге твоей! От гнусной книги твоей грехом и пороком твоим заразятся другие! Тебе не станет за такую проделку пощады, тебе!

Тут он сказал примирительно:

   — Садитесь, Матвей Константинович.

И тронул Матвея под локоть, и жестом предложил ему лучшее кресло, и мимоходом взглянул, как Матвей, неподвижным взором вперясь перед собой, мешковато уселся, широко расставив крепкие ноги, на этот раз обутые в домашние сапоги.

Отчего же лишь о себе они испрашивают милости Бога, не ведая жаркой молитвы за общее? Матвей не ответит, не сможет понять. Иное дело грехи, которые почуялись в книге его.

В тревоге опустился он в кресло напротив, уткнув подбородок в плечо, двумя пальцами поглаживая гладкую кожу под глазом. Он давно утомился от унизительных хитростей, на которые повсюду принуждали его, становилось противно тишком да крючком выпытывать то, что по природе своей не терпело тишков да крючков. Матвей немало мог бы узнать его за годы знакомства, из чего выходило, что слова о грехах, которые из души его прямиком переселились в поэму, не могли явиться одним праздномыслием, всполошившимся от пусть даже горьких обид. Такое соображение представилось ему поважней всех других, оттого и хотелось об этом важнейшем тотчас спросить напрямик. Уже он и придумывал простой, откровенный вопрос, да такой не придумывался. И приходилось плести тонкую сеть из тишков и крючков, изъясняться на том особенном языке, который был Матвею понятен, с нетерпеливым терпением дожидаясь, пока Матвей не проговорится о главном нечаянно сам. Голос его трепетал, то поднимаясь, то срываясь на шёпот:

   — Наказывать меня так ужасно за какие грехи? Нет, Господь, я надеюсь, отведёт от меня эту участь. Господь содеет такое благодеяние не ради бессильной молитвы моей, но ради молитвы всех тех, кто помолится обо мне, кто угодил Ему святостью жизни. Господь простит меня ради молитв моей матери, которая уже вся превратилась в молитву за грешного сына.

Лицо Матвея вмиг оборотилось ликом пророка, и голос прогудел, как гроза, идущая из тёмных далей:

   — Матери зачтутся молитвы её, не тебе! Каждому по грехам и по молитвам его! А кто, скажи, грешил больше тебя, кто души нестойких сбивал с пути праведного липучим соблазном огненного пера твоего?

Он заслышал ложь и правду неодолимую в этих грозно произнесённых словах. Он не верил и поверить не мог, чтобы его мастерство было греховным, но он давно уже видел и знал, что перо его, злополучное, горькое, останется недостойным в зачарованных глазах очерствелых его современников, не заслышавших крика души. Его обожгла эта ложь, от этой правды дрогнула и сжалась душа, скорбный голос его спотыкался неровно:

   — Не говорите так, это страшно! Я верю: безгранично милосердие Господа... мне опора в Его милосердии... и снесу я мой крест...

Матвей безжалостно ухмыльнулся прямо в лицо:

   — Ты позабыл: и праведный гнев Его безграничен!

Кресло показалось неудобным и жёстким. Он вжался боком в угол его и раздумывал тоскливо, поспешно о том, что мог бы спрятаться где-нибудь вдалеке, как прятался в прежние годы, и переждал бы все поношенья, мирно трудясь над заключительным, самым важным, самым благодетельным томом поэмы, да где обретаются ныне мирные Палестины, предназначенные для мирных трудов? К тому же и дорога нынче стала не по силам ему, чего доброго, помрёт ещё до Калуги. А новых глумителей ему не снести. Он отчаянно вскрикнул: