Совесть. Гоголь

   — Нет! Есть хранящая сила! В мире не дремлет она! К хорошему она направляет и то, что дурным порождается умыслом! А вся книга моя от самого чистого сердца! Моё неразумие причиной всему!

Он спохватился и зажал себе рот. Вот оно: забылся на один только миг, и уже сболтнулось опасное, лишнее слово. Разумеется, он тщился этим словом сказать, что не будет и не должно быть новых беспощадных глумлений, что в этот раз искусен и тщателен его долгий труд, что всякий звук поэмы его взвешен с терпением, обдуман в многих сомнениях, выточен тысячи раз, что лишь одно оскорблённое воображенье рождает тревоги и страхи его, что и современники не все состоят из Матвеев, однако множество оттенков и смыслов у всякого изречённого слова, и часто самое лучшее изречённое слово возвращается к нам искажённым, переменив свой оттенок и смысл.

Он всё усиливался сесть поудобней, вертелся на месте, ошеломлённо предчувствуя, что падёт под бременем своих же обратно к нему возвратившихся слов, точно под грудой камней, брошенных рукой тех, кто не менее грешен, чем он.

Ещё выше взлетели широкие брови Матвея, и серое, в глубоких морщинах лицо застыло внушительно, и голос прогремел, точно глас, летящий с амвона:

   — Подлинно глаголят уста твои! Ты неразумен зело! Ибо, отступив от завета, искушаешь ближних своих, погрязших в неведенье! Не задумываться должны они над собой, но молиться! Не разум священен, но одна наша твёрдая вера! И потому Владыке сущего противно искусство твоё, ибо искусством своим отвлекаешь ты от молитвы и веры, принуждая разгадывать твои небылицы. Уж коли замыслил служить Господу не иначе как, но пером, так избирай сюжеты единственно из Святого Писания! Жизнь Спасителя нашего, жизнь апостолов отлей в нетленную бронзу, если тебе сила таланта дана! Прочее всё — блуд и грех перед Господом!

Они перебрасывались словами, не дозволяя друг другу молчать, а ему всё казалось, что они тягуче, медлительно толкуют между собой, точно два хохла на завалинке хаты, гадающих, установится ли завтра погода, созерцая дымный заход неторопливого летнего солнца, то выходившего из-за мелких разбросанных туч, то вновь лукаво заходившего в них, точно играло, точно не хотело указать либо на ведро, либо на дождь; толкуют с какими-то бесконечными промежутками, в которых помещались раздумья, в действительности быстрее молнии вспыхивавшие и угасавшие у него в голове. Уже не в первый раз ему предлагали писать иные книги. Все понемногу наставляли его. Кто келейно давал добрый совет за дружеским чаем, кто с негодованьем и злостью направлял в летучем газетном листе, кто издевательски хулил из журнала, и довольно складно выходило у всех, что творил он не то и не так, у Матвея эта страсть к наставленью резче, сильней, ибо всякую мысль тот доводит до крайности фанатизма.

Однако он знал, как рождаются книги. Они вскипают внезапно, как молнии в небе. Не скажешь, не ответишь, не изъяснишь, отчего пишешь эту, а не другую, если ты по милости Божьей поэт. Не отыщешь незримых корней. Не уловишь и не обхватишь мыслью самой обширной, из каких тайных недр являются в свет эти нигде не бывалые образы, так похожие на самую грубую повседневность и в то же время так неизмеримо далёкие от неё. Не растолкуешь, не изъяснишь, какие тончайшие нити сами собой заплелись между ними. Не предугадаешь и самым сильным даром пророка, какой Божий смысл явится в тобою же вызванных на свет образах благодаря этим невидимым нитям. Зато по первым же звукам заслышишь чутьём, где дар творчества и высшее вдохновенье, а где усилие и горький пот ремесла. Всё так ломко, загадочно, зыбко в таинственном акте созданья. У самого автора, творца этих нитей и образов, им отдавшего всё, что скопил, посвятившего и жизнь, и время, и все помышленья свои, редко-редко достаётся толку сладиться с ними. Что тут соваться стороннему наблюдателю, не осенённому полнозвучным и редким даром пера? Что тут все советы хотя бы и самого важного, однако прозаического лица? Как не понять, что не значат они ничего, а его так и хлещут жгучими прутьями слои, наставляя отовсюду на истинный лад, тогда как он жаждет верного пониманья, совета, тогда как его надо носом уткнуть в ошибки и в упущенья свои!

Однако советов всё не слышится ниоткуда, и под нос ему подставляют иное. И Матвей из того же десятка знающих то, что должно быть, а чего быть не должно. И Матвею желается, чтобы поэма его прорастала не книгой, а прямо святцами или молитвой, и когда не молитва, не святцы, так и вовсе не нужно её. И не слышится малой возможности поднести Матвею разумный ответ. Занесись он только о том, как невыразимо, как таинственно творчество, рассмеётся пастырь язвительно или сердито, не поверит ни единому слову, не почует боли его, не внемлет никогда ничему, что не сходится с его разумением. Какой ни поднеси разумный ответ, всё оборотится пустыми словами, будто нарочно изгладится смысл. И видел он, что бессилен перед этой непобедимой стеной, но в нём уже возмутилась и вспыхнула гордость творца, и он отпарировал твёрдо: