Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

– Записываю ли я свои стихи? И это спрашиваете вы – вы!

Она подошла к табуретке, на которой стоял чемоданчик, и с яростью принялась выкидывать оттуда на тахту рукописи, книги, тетради, папки, блокноты.

– Как я могу записывать? Как я могу хранить свои стихи? Бритвой взрезают переплеты тетрадей, книг! Вот, вот, поглядите! У папок обрывают тесемки! Я уже в состоянии представить коллекцию оборванных тесемок и выкорчеванных корешков! И здесь так, и в Ленинграде так

! Вот, вот! (2: 419).

Эта демонстрация призвана была доказать, что дома рукописи не были в безопасности. Ахматовой казалось, что она обнаружила следы тайного просмотра своих рукописей органами госбезопасности (неназванными здесь). Как и в случае с волоском в 1940 году (вложив в рукопись волосок, Ахматова проверяла, просматриваются ли в ее отсутствие стихи), Чуковская не только не возражала на эти подозрения, но и согласилась с выводом: «Что я могла ей ответить? По-видимому, хранение стихов и в наше новое время возможно только одним-единственным, давно испытанным способом…» (2: 420). (Старый способ состоял в хранении стихов в памяти живого человека.) В этом отношении Чуковская разделяла ощущение континуальности прежней жизни и в новую, постсталинскую эпоху.

В «новую эпоху» «Реквием» по-прежнему существовал как текст, сохраненный в памяти, но не записанный. В конце мая 1962 года Ахматова решила проверить сохранность текста (как шутливо выразилась Чуковская, «проверила наличность в кассе»):

Она давно уже собиралась уйти со мною куда-нибудь из-под потолка и проверить, все ли я помню. По ее внезапному вызову я к ней явилась, и мы отправились в ближайший сквер. Почти все скамейки в этот час рабочего дня пусты, мы сели подальше от двух теток, пасущих детей, от пенсионера, читающего газету, подальше от улицы. <…> Она слушала, а я читала вслух стихи, которые столько раз твердила про себя. <…> Я прочитала все до единого. Я спросила, собирается ли она теперь записать их. «Не знаю», – ответила она, из чего я поняла, что и я пока еще не вправе записывать. «Кроме вас, их должны помнить еще семеро» (2: 491).

Чуковская не знала имен семерых людей, которые, как и она, должны были помнить «Реквием» наизусть. (В другой раз, в ноябре, Ахматова упомянула одиннадцать человек [2: 536].)

Девятого декабря 1962 года Ахматова вызвала Чуковскую, чтобы сообщить, что «Реквием» теперь перепечатан на машинке (в нескольких копиях). Чуковская записала: «Итак, чудо закреплено, „Реквием“ не пропадет, даже если враз помрут те семь или одиннадцать человек, которые, как и я, обязаны знать его наизусть» (2: 560). В это время Ахматова и Чуковская надеялись, что «Реквием» удастся опубликовать. Однако история доказала, что времена не так уж изменились: в России «Реквием» Ахматовой был опубликован только в 1987 году.

Экскурс: воспоминания как историческое свидетельство

Напомним, что ветхий чемоданчик с рукописями несла за Ахматовой ее новый друг и помощница, Наташа – Наталья Иосифовна Ильина (1914–1994). Появление этой фигуры вносит в записки особую проблему. В своих записках Чуковская пишет о «Наташе» в нейтральном тоне, но она не могла не знать о сомнениях и подозрениях, которые окружали Ильину в их среде. Существовало мнение, что Ильина – выходец из дворянской, белогвардейской семьи, которая эмигрировала с семьей в Харбин в 1920 году и в 1948‐м вернулась в Советский Союз, где ей удалось сделать карьеру в качестве журналиста и писателя, – не могла обойтись при этом без значительных компромиссов с властью. Чуковская об этом не упоминает, но из других мемуарных источников известно, что и Ахматова, поддерживая отношения с очаровательной, дружелюбной и услужливой Наташей, считала при этом, что Ильина была приставлена к ней из органов для слежки за каждым ее словом.