Советская гениза. Новые архивные разыскания по истории евреев в СССР. Том 1

Гельфман выражает искреннюю скорбь в связи с гонениями на евреев в эпоху сталинизма, ответственность за которые возлагает на «злодея и ненавистника» Берию – видимо, под влиянием дошедшей до Биробиджана известной публикации «Наша боль и наше утешение» из упоминаемой им варшавской газеты «Folks-shtime», где вина за уничтожение ведущих деятелей еврейской культуры в СССР вменялась «банде Берии»[877]

. При этом время от времени он подчеркивает свою лояльность власти (возможно, для «чужих глаз», поскольку в подобных случаях, как правило, переходит на идиш): подчеркивает рост благосостояния, превозносит советскую международную политику и, судя по всему, ожидает дальнейшей либерализации хрущевского режима. Так, скорее всего по аналогии с московским Всемирным фестивалем молодежи и студентов 1957 года, он ошибочно предполагает присутствие израильской делегации на конференции писателей Азии и Африки, прошедшей в Ташкенте в октябре 1958-го[878].

В споре с Черняком, к большой обиде последнего, Гельфман решительно отвергает наследие теоретиков-идишистов первой половины XX века Хаима Житловского, Бера Борохова и Нохема Штифа. Биробиджанский гебраист предельно категоричен: хотя Житловский и Ворохов «по-настоящему великие», но «их время безвозвратно ушло», Штиф же им «и в подметки не годится». В качестве своеобразного подтверждения бесперспективности идишистско-автономистских идей Гельфман снова и снова сетует на печальное состояние национальной культуры в еврейской автономии на Дальнем Востоке. Намекая на существование некой альтернативы («появились новые философы и новые теории»), он, однако, воздерживается от детализации[879]

. При этом живо интересуется культурной жизнью в Государстве Израиль, выискивая крупицы информации в советской прессе, восхищается работой Академии языка иврит, сожалеет о невозможности знакомиться с современной литературой на иврите, болезненно воспринимает тенденциозные антиизраильские публикации[880].

Гельфман – искренний почитатель творчества русских писателей Льва Толстого, Тургенева, Короленко, Горького, Чехова, Бунина и Куприна. «Весомыми» он считает и такие произведения советской литературы, как «Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Хождение по мукам» и «Петр Первый» Алексея Толстого, «Разгром» и «Молодая гвардия» Александра Фадеева, «Как закалялась сталь» Николая Островского. Он ждет новых публикаций писателей, «что вышли из народа Израиля», – Ильи Эренбурга и Эммануила Казакевича, пеняя последнему, что в своих романах о войне тот не вывел ни одного героя-еврея. «Как же надоела эта трусость!» – восклицает Гельфман по поводу замалчивания роли евреев на фронте, в науке и т. д.[881]

Из западной литературы автор писем упоминает лишь несколько имен – это популярные в СССР Генрих Гейне, Лион Фейхтвангер, Джон Рид, произведения которых он читал в переводах на русский язык. Интерес Гельфмана вызывают события международной литературной жизни, в частности антисоветское выступление американского писателя Говарда Фаста, бывшего друга СССР, и пропагандистская война против него на страницах советских изданий, а также вышеупомянутая ташкентская конференция. Наивные суждения Гельфмана в области нееврейской литературы ярко контрастируют с его тонким пониманием литературы еврейской, что выдает в нем не столько провинциала, сколько чужака, наблюдающего «большую» доминантную культуру со стороны.

Гельфман не раз подчеркивает особый характер своей нерелигиозности. Именуя себя apikoyres

(безбожник), он превозносит «великого еретика», писателя и публициста Переца Смоленскина и среди прочего вспоминает: «…когда я прочитал замечательное эссе Смоленскина „Судный день", то воскликнул: „Господи Боже! Мог ли вероотступник написать с таким теплом и восторгом, как настоящий праведник, о Судном дне?"»[882] В качестве объяснения и этому парадоксу, и собственной позиции Гельфман цитирует литературного критика Менахем-Мендла Файтельсона:

Мы народ, и потому мы должны почитать произведения наших предков, даже если мы не готовы сказать «свят-свят-свят» всему, что в них написано. Ибо – написаны ли они от святого духа или нет – в любом случае они написаны в духе народа в час его самого возвышенного пробуждения [883].