Советская гениза. Новые архивные разыскания по истории евреев в СССР. Том 1

Иегуда (Юдл) Давидович Гельфман (в одном из писем он подписался, как было принято у гебраистов, своей фамилией, буквально переведенной с идиша на иврит: Иш-Ошеа, то есть «человек помощи») родился в 1880-х годах в местечке Логойск Борисовского уезда Минской губернии в небогатой религиозной семье. Отец его являлся арендатором фруктового сада, мать – домохозяйкой. В возрасте восьми лет маленького Юдла отдали на воспитание к деду по материнской линии, меламеду в Острошицком Городке недалеко от Минска. Там он сдружился с уроженцем этого местечка Давидом Жуховицким (будущим израильским публицистом Давидом Закаем) и Залман-Ицхаком Аронсоном (будущим драматургом Залманом Анохи), на сестре которого женился Жуховицкий. Насчет обоих Гельфман справлялся у посла Авидара.

Позже Гельфман учился в минской ешиве «литовского» направления «Томхей Тора», где проникся духом вольнодумства, читая запрещенные учителями произведения Переца Смоленским, Ашера Браудеса и других протосионистов[865].

Завершив учебу за несколько лет до Первой мировой войны, Гельфман занялся преподаванием иврита в Острошицком Городке. Тогда же он женился и со временем стал отцом шестерых детей – трех сыновей и трех дочерей. Периодически он наезжал в Минск, где посещал книжную лавку знатока Торы и эрудита Меира Гальперина. В этом своеобразном литературном салоне собеседниками Гельфмана были еврейские литераторы Бенцион Кац, Мордехай бен Гилель Гакоген, Иегошуа-Нисан Гольдберг (Якнегоз), Йосеф Брилль и другие. После начала войны, с наплывом еврейских беженцев в Минск, он лично общался и с такими религиозными авторитетами, как Хаим Соловейчик из Бреста, Давид Фридман из Карлина и Израиль Каган из Радуни (Хафец-Хаим). Позже Гельфман окончательно перебрался в Минск, где приобрел славу одного из лучших учителей иврита.

В советское время ему, по его же словам, не раз приходилось менять место жительства. После нападения гитлеровской Германии на СССР он успел эвакуироваться на восток, но четверо его детей погибли. В Биробиджане Гельфман, по всей видимости, оказался лишь во второй половине 1940-х годов вместе со своей второй женой. Там же поселились его первая жена и их младшая дочь Ханна[866]. Еще одна выжившая дочь проживала с семьей в Витебской области Белоруссии. В этот период он познакомился с Иосифом Черняком и Дов-Бером Слуцким. С последним, страстным библиофилом, чье «достояние из редкостных книг было потеряно с его арестом», Гельфман общался довольно тесно, обмениваясь раритетами на иврите. Но вскоре, как мы уже знаем из записок израильтян, он собственноручно – из страха разделить судьбу репрессированных друзей – сжег большую часть домашней библиотеки. Впоследствии, после смерти Сталина, его скудное собрание, состоявшее лишь из уцелевшего сборника Бялика и нескольких книг на идише, пополнили «Изречения мудрецов» Калмана Перлы (позже обменянные на иврит-русский словарь), «Кузари» Иегуды Галеви, «Мидраш Раба» и подаренное израильским послом карманное издание Танаха.

Отработав несколько лет на городской электростанции и выйдя на пенсию, Гельфман редко выходил из дому. Всё свободное время он посвящал чтению книг из еврейского фонда областной библиотеки, некогда богатого, но в значительной степени уничтоженного по распоряжению властей в 1950–1953 годах[867]. В круг его общения входили лишь несколько человек: еще один местный знаток иврита Меир Финкель[868]

, свояк Черняка Вениамин Бородулин, отсидевшая за «антисоветскую деятельность» Ханна Гольдштейн, бухгалтер областного радио Хемда Фельдман. Существенно реже он встречался с писателями Гешлом Рабинковым и Бузи Миллером, возвратившимися из ГУЛАГа. В 1955-м ему довелось снова повидаться с Черняком, который после освобождения из лагеря приехал в Биробиджан, чтобы добиться реабилитации, а некоторое время спустя отбыл в Ташкент.

Между тем Гельфмана настигло очередное несчастье: осенью 1956 года в пожаре трагически погибла его младшая дочь Ханна. Потерявший столько близких людей, лишившийся дорогого для него книжного собрания, безнадежно больной, он, подобно библейскому Иову, погрузился в «горечь жалоб», пытаясь осмыслить пережитое[869]. Завязавшаяся в январе 1958-го переписка с Черняком, несмотря на серьезные идеологические разногласия, стала для биробиджанского затворника настоящей отдушиной в последние месяцы жизни. В одном из писем он сам признался, процитировав пророка Шмуэля (Самуила): «Пока душа теплится во мне, я борюсь, барахтаясь между жизнью и смертью. Открываю маленький Танах… и говорю ангелу смерти: „Останови руку твою!" Не трожь меня, мне еще предстоит большая работа: извлечь из омута забвения воспоминания и запечатлеть их на бумаге – быть может, они окажутся полезны грядущим историкам»[870].

«Провинциальная хроника» на иврите