Советская гениза. Новые архивные разыскания по истории евреев в СССР. Том 1

Многие историки соглашаются с тем, что на рубеже 1920-1930-х годов произошел «подлинный „Великий перелом", который оказал на отечественную этнографическую науку жесткое „форматирующее" влияние»[401]. К тому времени в стране сложилась централизованная система партийно-государственного управления деятельностью научных учреждений и организаций. Ключевым элементом системы стала обновленная Академия наук СССР, очищенная от наиболее последовательных сторонников старых «буржуазных» научных школ. Согласно новому уставу, принятому в 1930 году, союзная академия должна была всячески содействовать «выработке единого научного метода на основе материалистического мировоззрения» и направлять всю систему научного знания «к удовлетворению нужд социалистической реконструкции страны»[402]

.

В соответствии с такими директивами перед этнографами встал целый ряд задач. Прежде всего требовалось определить место их дисциплины в структуре советской науки и ее функцию «на службе социалистического строительства», внедрить в исследования марксистскую методологию, выявить объект изучения и преодолеть «терминологический хаос» в теоретических построениях. Среди многочисленных обсуждений, проводившихся в тот период, наиболее существенными для «форматирования» советской этнографии стали два совещания, организованные Государственной академией истории материальной культуры АН СССР в 1929 и 1932 годах с участием руководителей научных учреждений, видных ученых, профессоров ленинградских и московских вузов.

Главное следствие ожесточенных споров, которые велись на этих форумах и во многом касались смысла базовых терминов (таких как культура, этнос, формация, пережитки и прочее): этнография была объявлена вспомогательным направлением марксистской исторической науки. Например, в резолюции совещания 1932 года отмечалось: «Построение этнографии как самостоятельной науки с особым предметом и методом изучения, противостоящей или равноправной истории, противоречит марксистко-ленинскому учению о диалектике исторического процесса»[403]

. Впрочем, достигнуть полного единства взглядов по этому вопросу так и не удалось – диспутанты видели марксизм по-разному[404]. Тем не менее установки, разработанные в ходе совещаний, по словам публикаторов и исследователей их материалов, «принесли в этнографическую науку марксистскую парадигму, подкрепленную всеми идеологическими, цензурными и репрессивными ресурсами большевистского государства» [405]

.

Теперь этнографам предписывалось в своей деятельности руководствоваться социальным заказом, продиктованным советской национальной политикой. Николай Маторин, заведовавший на тот момент антирелигиозным отделением географического факультета Ленинградского государственного университета (ЛГУ), в докладе, прочитанном на совещании 1929 года, призвал «признать работу, выполняемую этнографами, как работу общегосударственного значения и осуществлять планирование ее в соответствии с конкретными задачами национальной политики и социалистического строительства»[406]. Это заявление было с энтузиазмом принято переполненным залом.

«Великий перелом» в советской этнографии сказался не только на направлениях работы академических институтов, таких как уже упомянутая Государственная академия истории материальной культуры или Институт по изучению народов СССР (ИПИН), но и на деятельности музеев соответствующего профиля.

С одной стороны, их «удельный вес» в научной сфере возрос, поскольку в начале 1930-х – в рамках реформы высшего образования – были закрыты этнографические факультеты и отделения университетов Москвы и Ленинграда. Музейные же учреждения, как ленинградские (ГМЭ, Музей антропологии и этнографии, Музей истории религии), так и московские (Центральный музей народоведения и Центральный антирелигиозный музей), по-прежнему продолжали активно заниматься исследованиями по этнографии – проведением экспедиций, формированием коллекций, подготовкой научных публикаций[407].

С другой стороны, усиление политико-идеологического контроля над всеми структурами, причастными к производству репрезентаций истории и культуры, привело среди прочего и к пересмотру роли музеев. Советская власть стала рассматривать их не столько как научные центры, сколько как учреждения пропаганды и политпросвещения трудящихся. 20 августа 1928 года было опубликовано постановление ВЦИК и Совнаркома РСФСР «О музейном строительстве в СССР», в котором говорилось «о приближении музеев к общим задачам и нуждам социалистического строительства, о более широком обслуживании культурно-просветительных потребностей масс, о необходимости построения экспозиций на базе марксистско-ленинской методологии»[408].