Современная африканская новелла

Одним из таких молодчиков был наш деревенский священник собственной персоной. Он же владелец лавки, куда я сейчас держал путь. Ну что бы ему стоило задобрить меня, угостить печеньем или конфетой, чтобы я замолвил за него словечко Вэнгеси? Какое там! Он трясся над своими пенсами, как настоящий лавочник. А может, он меня нарочно не задабривал, догадываясь, что я этого жду. Он-то отлично знал, что Вэнгеси на него даже смотреть не хочет и пользы от меня не будет. По воскресеньям он произносил перед нами пламенные проповеди, а по будням вел тайные переговоры с нашим вождем насчет моей сестрицы — отец про это проведал. Замысел был такой: запугать сестрицу, сказать, что отца за что-нибудь арестуют, если она не согласится пойти за священника. Можно было и не обвинять в чем-то его лично, потому что племя кикуйю было уже виновно во всех смертных грехах: в клятвенных церемониях, укрывании партизан, подстрекательстве к забастовкам, подделке документов, в том, что оно съело всех до единого пропавших охранников, в производстве оружия и тому подобном. Дело было лишь за тем, чтобы предъявить любое из этих обвинений какому-нибудь наглецу, который посмеет высунуть нос в комендантский час или не явиться на общественные работы. В ту пору «строгой организации», когда все в нашей жизни было пронумеровано, а главным богом стало ружье, никто не знал, какое именно обвинение вздумают ему предъявить в данный момент. Обвинение могло оказаться столь же нелепым и смехотворным, сколь и трагичным. Мой отец не стал дожидаться, когда его призовут к ответу. Он считал, что надо первому натягивать тетиву; сплетников только припугни — они сразу пойдут на попятный. Один развесит уши да слушает всякую чушь, а там, глядишь, его схватят да замучают, или террористы явятся за его головой; а другой рискует и дает яростный отпор, как мой отец. Потому что он был горячий человек, мой старик. По праву уважаемого в селении человека он пригласил священника вместе с вождем к нам в гости — это чтобы с ними не было охраны, — и тут он сказал молодому ухажеру, чтобы тот, так сказать, сошел с кафедры и выложил всю правду. Делать было нечего — разговор пошел начистоту. Вождь попросил стакан воды. Отец ответил ему, чтобы он попил из речки. Однако вождь сделал еще одну попытку и сказал что-то красивое, подобающее случаю: что, мол, его преподобие «боготворит следы ее ног». Зато отцу не нравились следы, которые его преподобие оставлял на земле. Отец считался «добрым христианином» — потому его вождь и уважал, — но на самом деле глубоко презирал и церковь и власти. Частенько он говорил — тихонечко говорил, потому что у стен тоже были уши, — что лучшего лавочника, чем наш священник, не сыщешь во всей округе. Друзей у отца в ту пору не было: одних разогнали власти и террористы, другие, видно, перестали нам доверять, только никто к нам не приходил. Верно, поэтому, когда я немного подрос, отец стал во мне искать собеседника. Он то и дело обрушивал проклятия на «лицемерную церковь» и на белых солдат, которые «именем правительства» насилуют дочерей нашей земли; и на бессильных сынов этой земли, которые, как утверждал он, совсем потеряли рассудок и, точно банда пресытившихся садистов, истребляют своих собственных соплеменников. А мне все казалось, что и мы с ним тоже в каком-то лицемерном заговоре: ну, какое же мы имели право считать себя лучше других? Однако отцу я никогда не возражал. Зато тогда мне было смешно, потому что священник взывал к нему как к доброму христианину, такому же, как он сам. Но отец нанес последний удар, прочитав им короткую проповедь о морали и отослав священника к соответствующей главе Библии. А потом затопал ногами и до смерти их напугал.

Священник Канья цитировал Библию часто и каким-то странным манером: одна цитата у него всегда противоречила другой. Все зависело от того, какой свой поступок он хотел в том или другом случае пояснить. Насколько я помню, прозрение посетило его лишь один раз, когда он сказал, что о душе человеческой ничего в точности не известно, ибо Иисус говорил иносказательно, притчами, а Ветхий завет — это завет евреев, написанный евреями и для евреев, и незачем его вспоминать. Я ему не доверял.