Современная болгарская повесть

Тодоров встретил меня многозначительной улыбкой и как ни в чем не бывало стал рассказывать о своей коллекции старых монет. Вдруг я почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась. Слева от нас сидел человек с седыми висками, на которого я сначала не обратила внимания. Он пристально смотрел на меня поверх склоненной головы соседа. Шпаргалочник подождал, подмигнул и нахально попросил еще бумаги. Седовласый презрительно смотрел на меня. По возрасту этот пожилой ученик годился мне в отцы. Работу свою он сдал последним. Ручка у него, видно, была не в порядке, и на пальцах, пропитанных машинным маслом, синели чернильные капли. Чернила не размазывались — он просто стряхнул их, как воду.

— Может быть, вы хоть сейчас расскажете мне о шпаргалочнике? — язвительно спросила я, как только мы с Тодоровым остались вдвоем. Но историк притворился, что не понимает моей иронии, и спокойно объяснил:

— А, вы о Чалыкове? Он — лучший вратарь городской футбольной команды.

Без Михаила гостиничный номер казался еще более чужим. Внизу повар опять сердился на кого-то, и в его гнев все, так же вклинивался плаксивый женский голос:

— Не я это, шеф, не я.

Сейчас эта хнычущая женщина была в тысячу раз счастливее меня. Она говорила «Нет!», повторяла это слово без конца и, всхлипывая, защищалась. Голова у меня заболела, особенно в висках. Казалось, кто-то сжимает голову сильными ладонями и настойчиво смотрит прямо в глаза.

Михаил все не приходил… Глубоко внизу темнел двор гостиницы, на самом его дне какая-то женщина, усевшись прямо на каменные плиты, перебирала рис в цинковом тазу. Четыре грязные кошки, вытянув шеи, настороженно следили за каждым ее движением. Где-то поблизости прошел поезд, и облако черного дыма отметило его путь меж закопченными крышами домов. От дыма и одиночества меня охватило дикое, беспредметное желание то ли броситься ничком на кровать, то ли немедленно уйти… Выпить стакан ледяного абрикосового сока, написать письмо маме… Наконец я поняла — нужно попросту выплакаться. Плакала я долго.

В коридоре раздались тяжелые шаги. Наверное, кто-нибудь из приезжих возвращался к себе после утомительного командировочного дня. Шаги замерли перед нашей дверью, и в комнату вошел Михаил.

— Ты что? Плачешь? — Обеими руками он обхватил мои онемевшие виски, а я сквозь слезы смотрела на него, взъерошенного, с желваками на лбу, готового защищать меня от всех на свете.

Я рассказала все. На плече у Михаила есть ямка, очень удобная для моего лба. Он молча выслушал меня, потом закурил прямо над моими рассыпавшимися волосами.

Ужинали мы внизу, в ресторане, и Михаил настоял, чтобы мы потанцевали. О своем первом дне он не рассказал почти ничего — только в нескольких нарочито веселых словах сообщил, как его встретили и как проворный завхоз тут же, среди лета, заставил его расписаться за какую-то электрическую печку. Только когда мы поднимались к себе, Михаил остановил меня на площадке и сказал:

— Больше всего меня злит, что плакала ты, а не тот, другой.

5

Когда-то наша рассеянная учительница географии, забыв журнал, посылала за ним меня в учительскую — я сидела у двери. Учительская казалась мне храмом, и только переполненные пепельницы несколько нарушали эту иллюзию.

Учебный год должен был начаться пятнадцатого сентября. В учительскую один за другим входили преподаватели, перегруженные летними впечатлениями и фотоснимками. Сжавшись в кресле, я выслушала, как поймали в Рильской реке необычайно крупную форель, выяснила, что в Югославии шерстяные кофточки в августе гораздо дешевле, узнала историю сынишки какого-то Апостолова, который на резиновом лебеде уплыл на полкилометра в открытое море. Учительская то дружно вздыхала, то взрывалась смехом, а над всем этим — невидимым облаком плавала грусть по ушедшему лету, по короткой двухмесячной свободе.

С этими людьми мне предстояло провести сотни вечеров, годы, может быть, всю жизнь. Здоровались со мной по-разному; одни крепко пожимали руку, другие просто кивали. Пожилая преподавательница болгарского языка потрепала меня по щеке.

— Ну как, поработаем?

У нее были черные, неожиданно молодые глаза, окруженные грустными кустиками морщин. Я сразу почувствовала, что от нее веет чем-то спокойным и тихо красивым. Бархатная блузка до самой шеи застегнута на круглые пуговицы, ворот украшала брошка-кораблик из черненого серебра.

Вторую преподавательницу болгарского языка историк Тодоров показал мне издали. Это была низенькая полная женщина с ржавыми крашеными волосами и резкими движениями, насыщавшими атмосферу вокруг нее беспокойством, как бывает, когда куда-то опаздываешь.

— С Кирановой будь осторожна, — доверительно прошептал историк. Он уже совсем по-свойски говорил мне «ты». — Старик, рядом с ней, ведет курс горных машин. Ему давно пора на пенсию, но сын у него строит квартиру. Та, черная, напротив, — математичка. Считает себя первой красавицей техникума.

Красивая женщина откинула назад тяжелые волосы, и от ее сережки на столе вспыхнул солнечный зайчик.