Современная словацкая повесть

В самообслуге первым делом кладу в корзину бутылку настоящего шотландского виски, потом заменяю поллитровкой бехеровки, но, подумав, возвращаю на полку и наконец выношу из магазина красиво завернутую бутылку «Бычьей крови» — уцененного красного вина из привозного, которое все равно никто не берет из-за паршивого вкуса. Звоню в Мишину дверь. Того самого Мишо, который пережил свою смерть, эксперта-любителя по синдрому Лазаря.

20

— Дайте же мне глоток воды, а то я такой голодный, что мне негде спать!

Этими словами я поздоровался с субтильной Мишиной женушкой, Габриэла была одна из немногих женщин, кого я выносил.

— Ну заходи, мы о тебе позаботимся!

Она заливисто смеется, словно радуясь погремушке или у нее искали в голове перед сном.

— Давай, давай его сюда, — раздается из-за неплотно притворенной двери Мишин голос.

— По усам у них текло, а в рот не попало, — нечего было разевать рот на чужой каравай, — забалагурил я и жестом фокусника просунул бутылку в гостиную, откуда подавал свой голос Мишо.

— Ах ты подонок, гнилой пенек, такой-сякой немазаный, — завел свой отченаш Мишо, — где тебя столько времени черти таскали?

— Где, где! А сам ты что, не мог откликнуться! — парировал я, возвращая ему ксерокопию его рассказа о смерти.

— Ну и как, пригодилось? — спросил он и снова пошел на меня: — Ты, может быть, хочешь прочесть и журналы, на которые я ссылаюсь?

— Зачем?

— Они у меня есть.

— Перед всеми рисуется, — вмешалась Габриэла. — Бывали дни, когда, казалось, кроме его истории, ничего другого на свете и не существует. Ешьте!

Ветчина была соленая, хрен безвкусный, но у голода всегда хороший аппетит, и я запихивал в себя куски, как клецки в глотку рождественского гуся.

— Представляешь, нашлись такие, что обвинили меня в мошенстве, в сговоре за деньги с религиозными общинами, ради которых я, мол, распространяю их теории о последнем суде, об ангелах, рае и чистилище! А один тип заявился с трактатом, в котором утверждает, что мой случай — лишнее свидетельство об источниках возникновения легенд о загробной жизни, какие имели место еще в далеком прошлом.

— Ну?

— Что «ну»? А я почем знаю!

— Но у тебя же есть своя точка зрения! — подначивал я его.

— Он-то насилу выкарабкался из этой каши, на своей шкуре все испытал, — вступилась за мужа Габриэла, — а другим что — у них голова не болит!

— Возле одного умного всегда прокормится десяток дураков, — захохотал Мишо и снова налил большие бокалы.

— Не дадим себя затоптать! — воскликнул я.

— Это как повезет. — Мишо осклабился. Ему не терпелось подурачиться. Он чокнулся с нами: — Напейся, коли проголодался, чтоб было где выспаться!

— Я тут ездил к женам, — похвалился я новостью.

— Ко всем! — захлопала в ладоши Габриэла.

— Наследство делил?

Мишо умел быть беспощадным! Этот его недостаток я переносил с трудом.

— Да уж, на этом свете я ту́ еще банду оставляю!

Не надейтесь, я и не думал пищать.

— Скажи лучше, это они тебя оставили. — Мишо слишком торопился переворачивать страницы, но я не противился.

— Самого страшного и кривоногого, со дна преисподней, из ада адского. Скажут: он гордо шел по жизни — хотя выл от голода и руки-ноги у него тряслись.

— Это ты-то несчастненький, которому при крещении накидали в купель полные мешки денег? Ты еще будешь тут перед нами скулить?!

— Мишо! — одернула его Габриэла.

— Тихо! — Он не позволил перебить себя. — Да такое святотатство даже в давние времена при старых богах ему не простилось бы. И пей давай!

— А разве душа не может изголодаться? Ну, целы у тебя руки-ноги, но какая от этого радость, если…

— Ах ты, старый пердун! Ты мне тут сырость не разводи, не то я, чего доброго, начну каяться. — Мишо хлестал меня наотмашь, это, ей-богу же, было лишним.

— А какими ты нашел своих жен? — нащупывала иную тему Габриэла, не подозревавшая, что эти наши безобидные мужские шутки мы с Мишо придумали давно.

— Они его не поняли, твари! — распалялся Мишо.

— Было такое? — переспросила Габриэла. Я пожал плечами. Вполне искренне.

— Олина — баба языкастая, к тому же у нее с ним дети, — продолжал Мишо, — все его денежки она торопилась превратить в подушки, перины, кастрюли и прочую дребедень. У нее была газовая, электрическая плита, а ей еще хотелось такую, чтоб топить углем или нефтью, только нефтяных у нас не делают, а то она купила бы и приволокла к себе на кухню. Вторая кто у тебя — Алица? Эта скупала ковры, все, какие были, персидские, неперсидские, хрусталь и немецкий фарфор, серебряные приборы для кедровых сервантов. Мыслимо ли было с такой жить?! А как звали твою венгерку? Марика? Валика? Крутила задом, как жеребая кобыла. Выставила Ивана из его же комнаты и натащила туда париков как на продажу, розочек всяких, парфюмерии, наразвешивала порточков и лифчиков, зеркал всяких, начиная от трюмо и кончая самыми маленькими, какие только на свет народились… Я всегда понимал тебя и поддерживал, но почему ты развелся с Мадленой, прости, не понимаю!

— Да, в твоей душе не мешало бы немножко поковыряться! — из вежливости защищала меня Габриэла.

Она удивительно походила на Мадлену — даже своей сострадательностью.