Современная словацкая повесть

— Мода — мужское изобретение с целью порчи оригинального вкуса, что приносит значительные материальные выгоды, в общем, успешный метод, учитывающий стадность женской массы, хотя, случается, и он дает сбои; женские брюки открыли миру множество до сей поры неведомых мясистых и безобразных задищ. Женщины по отношению к себе редко искренни, за исключением, пожалуй, матерей, что испытывают зависть к прекрасной наготе первых любовников своих дочерей. Короче говоря, вершину женской искренности, но уже не по отношению к самим себе, познают лишь случайные товарки по парикмахерской — они знают все об интимных проблемах супружества, тогда как мужья — ничего. Все это говорю потому, что считаю оригинальный вкус формой самоискренности, — излагает Яро свои мысли, как и задолго до пенсии, когда он был краснобайствующим словацким интеллектуалом.

Цабадаёва благоговейно его слушает.

— Ты всегда говоришь так затейливо. Как поэт. — Вдова ищет подходящее сравнение. — Или как журналисты, что говорят по телевизору.

— Как мы ведем себя у экрана? Вытаращенные глаза и тупые взгляды — такого предостаточно! Хотя подлинным искусством есть простота. Когда-то я хотел постичь все и во всей сложности, я был максималистом, но такие вскоре погибают, ибо уничтожают себя этим максимальным темпом, хотя они и есть самые счастливые люди на свете, которых не ранят страдания — при своем биоритме они переживают их столько, что становятся к ним невосприимчивы. После инфаркта я повел менее напряженную жизнь, но такого конца я не ждал. Не думал я о такой возможности, как местные архитекторы не думают о хлевах, ставших нашим национальным позором в борьбе за культуру быта. Если, конечно, отвлечься от нашей чистоплотности, гигиены среды и режима жизни, с чем дела обстоят еще хуже. Народ вполне довольствуется здоровьем, чтобы не желать чего-то еще. Понапрасну я тут разглагольствую, на дольняцком картофельном поле, и радуюсь, что раскусил нашу подтатранскую глухомань — сразу стало видно, чего она стоит; послевоенному квазитоксоплазматическому поколению, отравленному пестицидами, присущи несомненная врожденная леность, стремление к достатку, а потому порядки бытия определит первое поколение, которое дорого — понимай трагически — за это заплатит. При условии, что оно выживет. Ты слушаешь лебединую песню смиренного ораторского таланта, пани Цабадаёва, — говорит Яро в упоении, хотя и сознает, что примеры не подкрепляет солидными аргументами.

— Какая такая леность? — цепляется Цабадаиха за слово, которое осталось у нее на слуху.

— Младший брат работает в исследовательском институте и изучает влияние опрыскиваний на животных, подобных человеку. Например, на свиньях, которые функционально, а подчас и умственно весьма близки нам. И что же выяснилось? Оказалось, что пострадавшие свиньи перестают быть активными — теряют аппетит, не двигаются, не размножаются так, как неопрысканные особи; общий вывод — леность.

— Однажды было у меня две свиньи, и одна ходила обжирать другую, потому как держала я их в двух стойлах, чтоб хвосты друг у друга не грызли. Так вот эта всегда перепрыгивала, сжирала у той все да еще била, а уж когда разнесло ее, так не в мочь было и обратно идти, потому как нажиралась до вредности, но свинье все нипочем, сожрет, что глаза видят, уж как я ее хлестала тогда, да лошадиным кнутом, и что ж — пришлось отселить ту свинью, что полегче, а эта воровка осталась у корыта, куда воровать ходила, и уж какая скотина была, толстая до ужастей, только и сидела на заднице, даже ходить не могла… Дай мне руку! — Цабадаёва хочет встать, но ведро низкое, а она «задоплечистая», как говаривал Яро в молодости, и потому встается ей трудно.

Окучивают они два ряда до конца, а потом недолго собирают колорадских жуков. Цабадаиха давит их на тяпке, одна жучиха улетает, но она, мол, в тягостях, летит медленно. Цабадаиха на цыпочках, сторожко бежит за ней между картошкой и сшибает тяпкой на землю. Тут же давит ее — шмяк! — и, запыхавшаяся, посылает Яро за ведрами.