Сожженные революцией

О том, как он бежал, была сложена романтическая легенда. В ней фигурирует анархистка Люба Альтшуль, юная еврейка, прекрасная и самоотверженная, как Юдифь. Она проникает в тюрьму, под видом невесты добивается свидания с Железняковым (они познакомились на каком-то митинге; состояли ли в любовной связи – доподлинно неизвестно), передаёт ему подготовленный группой товарищей подарок: пилку в хлебе и револьвер в корзине с фруктами. Ночью он подпиливает решётку, выбирается наружу, перепрыгивает с окна на крышу, с крыши на мостовую, вывихивает ногу, но из последних сил бежит… За ним гонятся… Стрельба… Он перелезает какой-то забор, едва не теряет сознание… Но погоня отстала… К утру его, обессилевшего, находят матросы… Он снова среди своих.

Чушь. Вымысел.

Из Крестов невозможно убежать таким киношным способом. За всю стотридцатилетнюю историю этой знаменитой тюрьмы удались два побега: в 1922 году бандит Лёнька Пантелеев и его «братки» бежали при содействии охраны; в 1969 году заключённый смог улизнуть во время прогулки. Железняков, судя по всему, никакого побега не совершал, а просто был выпущен из тюрьмы товарищами-матросами, или солдатами, или кем-нибудь ещё с мандатом от любого из бесчисленных советов и комитетов. После катастрофы Корнилова в государственных структурах наступил всеобщий развал; из любой тюрьмы можно было вызволить кого угодно, если только написать на бумажке, что он – борец с контрреволюцией. В сентябре – октябре наш герой снова в Кронштадте, в Гельсингфорсе, правда, под выдуманной фамилией Викторовский. Он вместе с Дыбенко участвует в заседаниях Центробалта. Его вроде бы видели среди делегатов II съезда Советов, провозгласившего в ночь с 25 на 26 октября советскую власть.

Дальше – много неясного. Наступило сумбурное время, следы людей, даже ярких, как метеоры, теряются в революционных вихрях. Вроде бы Железняков (после Октября снова под своей фамилией) участвует в бросках матросских отрядов в Москву, в Харьков – устанавливает новую власть. Хотя в это же время он устанавливает новую власть и в Петрограде.

Впрочем, то, что он устанавливает, назвать властью трудно.

Про это, собственно, обещанная история. Рассказчик – Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, управляющий делами Совета Народных Комиссаров; в сумбурные месяцы между большевистским переворотом и бегством правительства в Москву – председатель Комитета по борьбе с погромами, революционер с двадцатипятилетним стажем, правая рука Ленина.

В своих воспоминаниях, опубликованных в 1930 году и с тех пор в СССР не переиздававшихся, он пишет, что однажды поздно вечером, в двенадцатом часу, в 75-ю комнату Смольного, где пребывал Комитет по борьбе с погромами, явился некий матрос бывшего Гвардейского флотского экипажа. Бонч-Бруевич не называет дату, но из контекста видно, что дело было не ранее декабря 1917 года и не позднее февраля 1918 года, скорее всего, в декабре. Матрос сообщил весьма интересный факт: его товарищи-матросы под влиянием «братков»-анархистов самостийным порядком пошли по улицам расправляться с врагами революции. Несколько часов назад они схватили троих офицеров, привезли в казармы Флотского экипажа и хотят расстрелять. О боевой самодеятельности матросов Бонч-Бруевич тут же доложил Ленину и получил от него указание немедленно ехать в казармы – разобраться, в чём дело. Какой бы призрачной ни была власть народных комиссаров, как бы ни потакали они революционному энтузиазму масс, но пустить на самотёк дело расправы с классовыми врагами, да ещё под носом у правительства, – недопустимо, это равнозначно отказу от власти вообще. Бонч-Бруевич сунул в карман написанное Лениным предписание и в сопровождении трёх надёжных товарищей помчался на автомобиле по тёмным улицам по направлению к Благовещенской площади.

Вскоре комиссары во главе с членом Советского правительства поднимались по ступеням крыльца здания Флотского экипажа. Стоявший у входа как бы на карауле матрос равнодушно пропустил их внутрь, не поинтересовавшись содержанием предъявленного мандата.

Далее надо предоставить слово Бонч-Бруевичу.

«Мы вошли в довольно свободную комнату, всю сплошь беспорядочно заваленную ящиками с ручными гранатами, бомбами, бикфордовым шнуром, ружьями, лентами от пулемётов, ящиками с оружейными патронами. Тут же вперемешку стояло более десятка пулемётов, валялись беспорядочно сложенные ружья, у стены – куча револьверов и около них – груда револьверных патронов. В углу стояли знамёна и длинное чёрное полотно, укреплённое на двух шестах, на котором белыми буквами тянулась бледная надпись: “Да здравствует анархия!”»[175]

.

Вокруг делегатов Смольного стали собираться люди в бушлатах, как потревоженные осы; разговор сразу пошёл на повышенных тонах. Кто, да зачем, да откуда. Обстановка быстро накалялась.

Бонч-Бруевич продолжает:

«В это время, лёгкой походкой, высокий и стройный, подходил ко мне хорошо мне знакомый матрос Железняков, который оказался здесь председателем комитета части. <…>