Сожженные революцией

3 марта – в день подписания похабного, катастрофического и неизбежного Брестского мира – «Двенадцать» опубликованы всё в том же «Знамени труда». В мае, когда в Поволжье и на Кубани разгорается Гражданская война, части Чехословацкого корпуса вступают в первые бои с красногвардейцами, а Петроград на глазах пустеет, вымирая от голода, «Двенадцать» выходят отдельной книжкой. Через несколько месяцев – второе издание (в только что созданном издательстве «Алконост») с иллюстрациями художника Юрия Анненкова.

«Двенадцать» мгновенно становятся знамениты. Сотни тысяч человек, далёких от литературы, впервые узнают имя Блока, прочитав или услышав «Двенадцать».

Сразу же после публикации «Двенадцати» литературный мир России раскололся на два лагеря, враждующих столь же непримиримо и жестоко, как армии на фронтах Гражданской войны. Одни возненавидели и прокляли Блока, другие прославили в нём пророка новой эры. Больше было тех, кто вознегодовал до крайности. Зинаида Гиппиус в своей статье причислила Блока к нелюдям. Владимир Пяст, которого Блок считал своим другом, перестал с ним здороваться. Анна Ахматова и Фёдор Сологуб отказались читать стихи на литературном вечере, где должен был выступать Блок. Это – близкие люди; что уж говорить о прочих! Трудно назвать другое поэтическое произведение (по крайней мере, в истории русской литературы), которое вызвало бы такую бурную, непримиримо-пристрастную общественную реакцию.

«Двенадцать» – самое простое и самое сложное произведение Блока. Несоединимое в нём соединено; высокое и низкое несутся в неразделимом вихре.

Жанр «Двенадцати» невозможно точно определить; поэма – наименование условное. Лубок? Листовка? Цикл? Концерт? Симфония? Сплавлены вместе пёстро-различные жанровые и стилистические компоненты: слышатся реплики площадного театра-балагана, тренькают куплеты городского романса, звенят частушечные и плясовые мотивы, гремят речи митинговых ораторов, им вторят пафосные маршевые ритмы, их пародийно отражают стишки солдатских окопных листков. Многоголосие сливается в стремительное музыкально-ритмическое целое, насыщенное энергией, наэлектризованное до предела.

Содержание каждого фрагмента поэмы просто и понятно, но целое – грозно-загадочно.

В «Двенадцати» присутствуют образы, знакомые нам по стихам Блока прежних лет. Снежные вихри; он и она, несущиеся в санях по занесённой снегом мостовой; «ночи чёрные, хмельные»; «огневые» Катькины очи – это из «Снежной маски» и «Фаины». Персонаж в примятом картузе, с платком, затянутым на шее, – из «Страшного мира» («Шея стянута платком, // Под дырявым козырьком // Улыбается»). Христос и розы – из стихотворения 1905 года («Вот он, Христос в цепях и розах…», с посвящением Евгению Иванову). Строфика и ритмика отработаны в циклах 1907–1915 годов. Но при этом «Двенадцать», несомненно, противопоставлены всему остальному поэтическому наследию Блока.

В стихах Блока прежних лет всегда присутствует, наряду с миром чувственно-реальным, иной, незримый мир: очарованная даль. В «Двенадцати» нет этого двоемирия. Голодный пёс с поджатым хвостом – вовсе не фаустовский Прехтигиар, не посланец инфернальных сфер, а обыкновенный дворовый бродяга занесённого снегом Петрограда, жалким своим видом напоминающий побитых хозяев старой России. Так, наверно, выглядели на допросах Белецкий, Горемыкин, Протопопов, Вырубова… Треугольник «Катька – Ванька – Петруха» совершенно земной, он лишён второго плана, который является главным в аналогичном треугольнике «Коломбина – Арлекин – Пьеро» из «Балаганчика». И невидимый Христос появляется не в туманной бесконечности, а здесь и сейчас, в завьюженных переулках умирающей столицы, впереди, с кровавым флагом.

В стихах Блока прежних лет – даже в стихах влюблённых и ликующих – всегда присутствует некий трагизм, и это трагедия будущего. Влюблённость будет заглушена призывным шумом морской дали; радость обернётся мукой; и все пути ведут в «бездонной скуки ад». В «Двенадцати» есть злоба, скука, кровь, смерть, но нет трагизма. Историческая трагедия («– Предатели! // – Погибла Россия!») обращена в ничто презрительной иронией: «Должно быть, писатель – // Вития…» Трагедия личная – «А Катька где? – Мертва, мертва!» – исчезает в маршевом ритме наступающего времени:

– Поддержи свою осанку!– Над собой держи контроль!

Не такое нынче время,Чтобы нянчиться с тобой!

Трагизм есть следствие двоемирия, несходимости параллельных миров – горнего и дольнего. В «Двенадцати» тоже присутствуют два мира, но они не параллельны, а последовательны: старый и новый. Старый мир должен исчезнуть, и это не трагедия, а правда. Путь двенадцати человек с винтовками – путь из прошлого в будущее.