Сожженные революцией

В 20-х числах апреля 1917 года, после опубликования ноты Милюкова о войне до победного конца, по всему Петрограду закипело варево политического кризиса, зачадили очаги уличных митингов – против войны, а вернее, против всякой власти; за то, чтобы бедные брали, голодные насыщались, босые обувались и кто был ничем, тот стал бы всем. Анархисты выбрали местом своих шумных манифестаций просторную Театральную площадь между консерваторией и Мариинским театром. Дальский жил тогда совсем неподалёку, в неказистом, но уютном доме Княжевича, Офицерская улица, 46. (Чуть дальше, на углу Пряжки, – дом, в котором вот уже месяц слушает музыку и шум революции вернувшийся с фронта Александр Блок.) Возможно, эта близость к эпицентру митинговой активности – не надо далеко ходить за разрушительным вдохновением – определила политический выбор Дальского.

Он объявляет себя анархо-коммунистом. Участвует в собраниях, митингах, кутежах и попойках в Москве и Петрограде. Расхаживает при этом в специально сшитом театрально-революционном одеянии: застёгнутый до горла долгополый чёрный сюртук-сутана, огромный красный бант на груди. Даёт концерты, а деньги перечисляет на издание газеты «Буревестник», органа Петроградской федерации анархо-коммунистов. Не чуждается запретных удовольствий. Вино, женщины, наркотики… Неукротимый темперамент заводит его ещё дальше: вместе с товарищами-чернознамёнцами он осуществляет «экспроприации». То есть грабежи, совершаемые под высокоидейными лозунгами всеобщего равенства. По Питеру, по Москве летают рассказы (их правдивость – поди проверь!) о происшествиях такого рода: ночью, в разгар большой карточной игры, в залу Купеческого клуба врывается Дальский с «группой товарищей», все вооружённые до зубов. «Руки вверх! Не двигаться!» Мамонт собирает золото и деньги и уходит, успев выкрикнуть своим, всей России известным актёрским голосом несколько ультрареволюционных лозунгов.

Впрочем, это очень уж театрально. Открещиваясь от слишком явных обвинений, а в то же время искусно подогревая летучие слухи, Дальский опубликовал в питерских газетах открытое письмо, в коем уверял, что он не захватчик и не налётчик, никогда не арестовывался, краденых произведений искусства и прочих награбленных анархистами ценностей на квартире не держит. По решению районного рабоче-солдатского Совета на квартире Дальского народные милиционеры произвели обыск – и ничего не нашли. Об этом тоже было объявлено в газетах. Образ Мамонта Дальского дополнился новыми чертами: он смел, удачлив и неуловим, он близок к новой власти, он всегда выйдет сухим из воды.

В январе 1918 года Мамонта всё же арестовали по личному указанию управляющего делами Совета Народных Комиссаров В. Д. Бонч-Бруевича (почему ближайший помощник Ленина возымел решительную неприязнь к анархистствующей публике – об этом узнаем вскоре). Впрочем, скоро отпустили. В первые месяцы своего существования советская власть была снисходительна к шалостям анархистов. В них видели романтиков революции, пусть увлекающихся, но необходимых союзников в борьбе с буржуазией. И вот, уже в феврале неуёмный Мамонт в Москве во главе отряда анархистов участвует в захвате и разграблении особняка Савёлова. При этом был похищен и впоследствии бесследно исчез архив родословий российского дворянства. А в марте – вершина революционной карьеры Дальского: «опиумное дело». А затем – стремительный и неожиданный финал.

Звезда Дальского клонилась к закату, хотя он (да и никто) об этом ещё не ведал. А в это же время восходила молодая и яркая звезда другого знаменосца анархии – Анатолия Железнякова.

Имя сие явилось из исторического небытия в июне 1917 года. Явилось, как бес из пламени, из дыма двух гранат, взорвавшихся у ограды дачи Дурново, что на Выборгской стороне, в Петрограде.

IV

Гранаты Анатолия Железнякова

Лето 1917 года выдалось жарким по всей России, от Западного фронта до Сибири. Москва и Питер уже в июне изнывали от тридцатиградусного зноя; повсеместно участились пожары; от случайно разбившейся керосиновой лампы полностью выгорел город Барнаул. Огонь революционной стихии охватывал сердца не только пролетариев, но и поэтов. Страдая от духоты во время бесконечных заседаний Чрезвычайной следственной комиссии, секретарь-редактор Александр Блок приходил к убеждению: не судить «бывших» должно, а всем сердцем слушать музыку революции. Этот завет выполнял его «заклятый друг» Андрей Белый: на многолюдных митингах с упоением внимал речам Керенского, а потом выражал свой восторг в причудливых образах танцевальных импровизаций. Спасаясь от жары на подмосковной даче, никому ещё не известный Борис Пастернак неостановимо строчил гениальные стихи, которые составят впоследствии революционную в своей поэтической свободе книгу «Сестра моя жизнь».