Спасите наши души

Он торжествующе посмотрел на меня — мол, съел? Нету у вас приемов против Кости Сапрыкина, как говорил герой хорошего фильма о социалистической законности, в котором ещё пока не сыграл один мой знакомый бард.

— Хорошо, — покладисто согласился я. — Если не можете подтвердить, значит, артист балета Гуль мне всё наврал. Наверное, ему есть что скрывать и кроме «Чонкина». Поспрашиваю его ещё… но никуда он уже, конечно, не поедет. Скажу Льву Дмитриевичу, чтобы искал другого льва.

— Льву? Льва? Куда льва? — Якир слегка растерялся.

— В «Баядерку» же. Там должно быть два льва на заднем плане, — терпеливо объяснил я.

— Нет, я имел в виду другого льва…

— А с другим львом всё в порядке, — уверил я. — К нему у нас претензий нет. «Чонкина» он не читал.

Случай с Гулем достался мне по наследству от Орехова. «Мой» Виктор вообще занимался больше театрами — правда, не всякими, ту же Таганку ему не давали. Это уже я полез в заоблачные импереи, так что разнос от Денисова за поход на квартирник к Высоцкому был вполне по делу. Ещё Орехов надзирал за народными коллективами, эстрадой и прочими филармониями — в общем, имел множество вариантов наломать дров, присматривая за склонными к бегству балерунами и суровыми мужиками в квазинародных косоворотках. Впрочем, через это проходили чуть ли не все сотрудники «Пятки», что в Москве, что в центральном аппарате. Работы было много, артисты — существа непостоянные и с тонкой душевной организацией, но агентура у Орехова была хорошая, причем многие работали по совести.

Вот только фамилии Якира «мой» Орехов от Гуля не слышал. Рукопись случайно обнаружили во время рейда студсовета, оттуда просигнализировали нам, и Виктору пришлось разбираться в тамошней паутине псевдодиссидентства, поскольку этот «Чонкин» хорошо попутешествовал по комнатам общаги. Ни Орехов, ни я не понимали, что бывших и нынешних студентов-балерунов так увлекло в этой книге — на мой взгляд, просто причастность к чему-то запретному. Орехов сумел размотать этот порочный клубок почти до конца, крайним оказался вышеупомянутый артист Гуль, но он категорически отказывался сказать, у кого получил заветную папку с заполненными слепой машинописью листами. Впрочем, его признание было только вопросом времени, и хотя это дело теперь висело уже надо мной в виде соответствующей строчки в плане работы на первое полугодие, я особо не переживал. «Мой» Виктор собирался сделать Гуля своим информатором, чтобы окончательно не испортить дурню жизнь, и я в целом этот план одобрял. К тому же «Стасик» летом собирался на гастроли в Германию, и подобный факт в биографии ставил жирный крест на участии в этих гастролях второго льва из «Баядерки» — а с моей помощью этот Гуль вполне мог стать первым царем зверей. Или даже — единственным[19].

Якир молчал и смотрел на меня. Я тоже молчал и смотрел на него — как можно дружелюбнее, словно у нас идет приятная беседа, которая никоим образом не касается судеб отдельно взятых артистов балета. В принципе, мне было неважно, что он скажет. Мне было интересно, когда он поймет, что я «гоню пургу».

Ему потребовалось минуты три.

— Начальник, не пойму — ты меня на понт берешь, что ли? — пробурчал он.

— Можно и так сказать, — согласился я. — Ладно, отставим несчастного артиста балета Гуля в сторону и поговорим о делах действительно важных. Согласны?

— Смотря что за дела, — осторожно ответил он.

— Обычные, почти те, что у прокурора, — не остался я в долгу. — Скажите, Петр Ионович, почему вы ненавидите советскую власть?

И с легким удовлетворением отметил, что по лицу Якира пробежала самая настоящая гримаса ужаса.

Глава 14

«Все равно ты порешь ахинею»

Денисов подписал мне разрешение на ознакомление с делом Виктора Красина сразу, без всяких вопросов — я даже удивился его покладистости. И поскольку время у меня было, то я поспешил в архив, пока начальство не передумало. Впрочем, управился я быстро — дело хоть было и пухлое, но в целом меня там заинтересовали очень и очень немногие листы.

Биография у этого Виктора была примерно такого же пошиба, как и у «моего» — куцая и не вызывающая любопытства. Во всяком случае, первые сорок лет. Он был из того поколения, которое на войну опоздало — двадцать девятого года рождения, дитя «Великого перелома». В раннем детстве жил в Киеве, наверное, ходил по тем же улицам, что и маленький Петр Якир — но это я мог только предполагать, хотя вряд ли киевляне могли как-то избежать появления на Крещатике или посещения Андреевского спуска. Впрочем, киевского адреса в деле Красина не было, как не было и сведений о его отце — лишь указывалось, что того репрессировали в тридцать восьмом. За что, какая мера социальной защиты — неизвестно. Наши следователи так глубоко не копали, запросы в КГБ УССР не отправляли, в общем, прояснять этот вопрос они не стали по каким-то своим резонам. В целом я их понимал — с самим Красиным всё было предельно ясно.