Спасти СССР. Адаптация

В комнате царил натуральный бедлам. Валялся на боку, распахнув дверцу, шкаф. Противно хрустели под ногами заляпанные темной кровью осколки зеркала. Вокруг дяди Вадима бестолково хлопотали Томины родители, побелевшая Томка вцепилась в косяк. Сам пострадавший стоял над кучей битого стекла и с невозмутимым видом собирал в приставленную к согнутому локтю ладошку кровь, обильно стекавшую по предплечью.

Я протолкался к эпицентру. Так, косая рубленая внешней поверхности предплечья, в нижней ее трети… Выхватил из кармана платок и, туго натягивая, обхватил рану. Кровь мгновенно пропитала ткань, но бежать вниз почти перестала.

– Еще платок и вафельное полотенце, – скомандовал, не оборачиваясь.

Первой, как ни странно, среагировала Тома. Пяток секунд, и затребованное было у меня в руках. Я натянул еще один платок поверх первого. Протер полотенцем Вадиму предплечье, собрал кровь из ладони.

– Держите. – Я передал ему концы платков, что пеленали рану. – Держите плотно и пойдемте в ванную. Вата и бинты есть? Перекись? – обернулся я к Томиной маме.

Ее отчетливо колотило.

Я добавил:

– И корвалол на сахар. Есть у бабушки?

– Валокордин… – Она дрожащими руками потрошила домашнюю аптечку. – У Вадика что, сердце?!

– Сердце у него, определенно, есть, – подтвердил я. – Но валокордин – вам.

– Ничего особо страшного, – подвел я итог минут пять спустя. Сделал бинтом перегиб, намотал последние три тура вокруг запястья и закрепил потуже. – Можно до травмпункта доехать, наложить пару шовчиков. Косметических…

Дядя Вадим потянулся, усмехаясь:

– М-да, славно поработали. Баста на сегодня. Люба, давай мечи пироги на стол. И это, дай мне, что ли, какую-нибудь Колину майку. – Он мельком взглянул на толпящуюся у двери в ванную взбудораженную родню и определил: – Пожалуй, по коньячку сейчас будет самое то.

Роль пирогов за ужином исполнял жареный хек с картофельным пюре. После двух торопливых стопариков взрослых ощутимо отпустило, только мама Люба время от времени тревожно косилась на повязку, но та оставалась девственно-белой.

Разговор, ради которого меня призвали, случился уже ближе к чаю и был короток.

– Тебе, я слышал, сценарий для вашей агитбригады не понравился? – развернулся ко мне дядя Вадим.

– И режиссер тоже, – добавил я.

– А тот-то что? – уточнил он с самым простодушным видом.

– А на Тому заглядывается, – в тон ответил я.

Взрослые дружно заржали.

– Ну это не преступление, – ухмыльнулся дядя Вадим.

– Да он эту халтуру с серьезным видом делает. Не ощущает пошлости сценария. Нет внутреннего слуха. Как та мясорубка, которой все равно, что молоть, лишь бы не заржаветь. – К разговору я готовился и аргументы припас. – Это хорошая иллюстрация застоя форм идеологической работы…

Дядя Вадим поднял руку, останавливая мой разгон.

– Верю, – сказал неожиданно миролюбиво. – Вопрос в другом. Ты как, поговорить или можешь что-то сделать? Говорунов на кухнях у нас хватает. Можешь – делай.

Я растерялся:

– Вот даже так, значит… – Помолчал, потом признался: – Неожиданно.

За столом воцарилась напряженная тишина. Я задумался, катая между пальцев мякиш черного хлеба. Мама Люба по-хозяйски оглядела стол и подкинула мне в тарелку еще один золотистый кусочек хека.

– Спасибо, – поблагодарил я. Поднял взгляд на дядю Вадима: – А мне дадут?

– Тебе, если возьмешься, дадут, – веско сказал он, а потом уже совсем другим тоном добавил: – Только учти, никакого подсуживания я не допущу.

– Это правильно, – кивнул я, принимая условие.

«Харизматичный дядька. – Мысли мои разбегались. – Так. Ты искал легальную точку входа в систему? Вот тебе ее предлагают. Правда, пока непонятно, чем та мышеловка заряжена».

Рядом едва слышно шевельнулась Томка. Под столом на мое запястье легла ее ладонь, легла и чуть сжала мою руку.

– Хорошо, – решился я. – Будем петь и танцевать осмысленно.

Пятница 20 января 1978 года, вечер

Москва, площадь Дзержинского

Из темноты, что нависала над уличными фонарями, плотно сыпал снег. Лохматые хлопья щекотали Жоре лицо, чувствительно задевали ресницы и холодили лоб. В московском воздухе, обычно подгаженном легким заводским смогом, вдруг прорезался чистый и свежий запах. А еще стало непривычно тихо: моторы, сигналы, все, что приходило с улиц, – все глохло в этом снегопаде, как в вате. Слышно было лишь то, что видно, и это слегка нервировало.

Сам предстоящий отчет лишь бодрил Минцева. За свою работу ему не было стыдно, а то, что в животе несильно тянуло, точь-в-точь как перед сложным прыжком, так это привычное, родное чувство.

Глухую опаску, которая, понятное дело, была и глупой, и детской, будила стена снега за спиной. Конечно, после всего того, через что он прошел, нелепо и смешно озираться в центре Москвы – это не ночная сельва, вибрирующая жаждой голодной плоти.