Спасти СССР. Адаптация

Но не это грело мне душу, не это. На фиг все – Томка мне рада! Это вам не то треклятое первое сентября! Хоть людная школа и не лучшее место для первой после двухнедельной разлуки встречи, но любимые глаза с первого взгляда в упор сумели поведать о многом. Там, сквозь разноцветную зелень, просвечивала и тонкая горчинка прошедшей разлуки, и настоянная терпкость ожиданий, и, конечно, сладкая радость от, увы, лишь сдержанной встречи.

Мы завернули за угол школы.

– И как тебе режиссер? – спросила Томка, и я заприметил в глубине ее глаз веселую хитринку.

– Тухлая посредственность, – отбрил безапелляционно. – Да и какой он режиссер? Студент с режиссуры. Наверное, из Института культуры. – И мстительно добавил: – Целевик, похоже.

– По-моему, ты его недолюбливаешь, – хихикнула Тома довольно, и я поморщился.

Ну да, а то я не видел, как его наглые, чуть навыкате зенки останавливались на ней! А это многозначительно-маслянистое: «Некоторые роли мы будем отрабатывать в индивидуальном порядке»?

Так не пойдет.

– Халтура, – отрезал я. – Ничего нам с таким сценарием и с таким режиссером не светит на том конкурсе. Может, оно и к лучшему.

– А куда ты на пятом уроке пропал? – внезапно поинтересовалась Тома, направляя разговор в новое русло.

– Да… – протянул я, формулируя, – решал одну проблему. Не свою.

– А чью? – Тома не сводила с меня заинтересованных глаз. – Мне из Пашки только междометия удалось выжать.

– Молодец какой! – искренне восхитился я.

– Не, ну правда? – Она слегка подтолкнула меня локтем в бок.

– Да мелкой тезки твоей. – Я с огорчением махнул рукой. – Мама у нее умирает. Все плохо. Вот совсем плохо.

– Ох… – выдохнула Тома, и над переносицей у нее нарисовалась складочка.

Она над чем-то глубоко задумалась и молчала, глядя себе под ноги, целый квартал. Уже на подходе к переходу опять повернулась и спросила, испытующе глядя:

– Но чем ты-то тут можешь помочь?

– Только попытаться утешить, – сказал я и протяжно вздохнул. – Больше, увы, ничем.

Томка отвернулась к приближающимся слева машинам, но я успел заметить, как она озабоченно прикусила уголок губы.

«Забавная привычка», – усмехнулся я про себя и проводил глазами новенький трехдверный троллейбус. Он промчался мимо, торопясь на зеленый, и из-под рогов у него искрило.

– Пойдем, – скомандовал я и на всякий случай прихватил Тому за рукав.

– Но почему именно ты? – спросила она ровным голосом.

– Потому что могу? – предположил я мягко.

Через несколько шагов Тома пришла к какому-то выводу – я понял это, когда она чуть заметно кивнула своей мысли и, слегка порозовев, посмотрела на меня с неясным вызовом.

Прошли еще пару метров, и я скосил глаза на памятный по новогодней ночи сугроб: снега в последние дни не было, и отпечаток моего тела сохранил почти первозданную четкость. Теперь он, как магнит, притягивает мой взгляд каждый раз, когда я иду мимо, и мои губы растягивает двусмысленная ухмылка, а в уме проступают контуры безумных авантюр.

– Ты чего?! – воскликнула Тома преувеличенно-испуганно. – Ты чего так лыбишься, словно… Словно Серый волк?!

– А вот почувствуй себя в гостях у сказки, – мурлыкнул я, поплотнее прижимая ее руку к себе. – Девочка, где твои пирожки?

– Да какие пирожки! Мне теперь с тобой в подъезд страшно будет заходить. А ведь хотела… – Она на миг запнулась, но потом решительно продолжила: – Хотела пригласить на обед… Бабушка блинчики с фаршем сделала и разрешила привести «своего проглота». И как ты к ней подход нашел?

Я пылко пообещал:

– Я буду преисполнен благочестия! Пойдем быстрее, что-то я твоему Ваське не очень-то и доверяю. Он из бабушки веревки вьет. Сожрет ведь, как есть весь фарш выест. – Я потянул входную дверь на себя, пропуская повеселевшую Тому вперед.

Мы поднялись до предпоследней площадки, и тут Томины шаги стали как-то особо неторопливы. Вызывающе неторопливы. Или… призывающе?

Я заглянул в зеленые глаза – там за приопущенными густыми ресницами резвился подзадоривающий огонек. Ну так я всегда готов!

Освободил руку от портфеля и притянул послушную Тому к себе. Неверный свет раннего вечера уже потерял алую дерзость и теперь окутывал нас зыбкими преходящими тенями.

– «Одной картины я желал быть вечно зритель…» – прошептал мечтательно, любуясь милым лицом, и провел, почти не касаясь, пальцем по скуле, щеке, подбородку.

А затем приник к Томе губами. Колени мои быстро ослабели. Я привалился спиной к стене, Томка прильнула ко мне… Было очень хорошо.

Она целовалась неумело, отрываясь, чтобы торопливо напиться воздуха, но трогательно, нежно и очень искренне.

Я же словно сразу нырнул на предельную глубину, где и оглох, и ослеп, и стал задыхаться, но вместо испуга перед бездной меня переполнило счастье. Мельком подумалось, что от поцелуев, быть может, умирают: сердце колотило в ребра так, словно вознамерилось проломить их изнутри. Потом мысли и вовсе ушли прочь, а перед закрытыми глазами взошел неяркий рябивший свет – так видится бронзовый диск солнца из-под толщи морской воды.

Мы впали в сладкое безвременье, и океан упоительной нежности мягко покачивал нас в своих ладонях.