Спасти СССР. Манифестация II

Я насмешливо фыркнул и перешёл к вращению стопы в другую сторону. Смотреть при этом старался напротив, на книжные полки в шкафу, заставляя себя читать названия на корешках. Приходилось задирать голову – глаза своевольничали, желая получше рассмотреть трогательно беззащитные девичьи подколенные ямки.

– А наивного ребёнка ты зачем пугала? – спросил я.

– Да не трогала я твою Мелкую! – Кузя удивлённо приподняла голову.

– Я не о ней, – строго сказал я.

– А-а-а… – протянула Наташа после некоторых раздумий. – Поняла. Оно само.

– Само… – проворчал, перейдя к растиранию основания пальцев, – а вот спросила бы Томка, за что тебе наказание, что бы пела? Или меня бы потом спросила о том же…

– А ты что, ей не рассказывал? – неподдельно изумилась Кузя.

– Представь себе.

– П-ф-ф… Я была уверена… – в голосе у Наташи появились виноватые нотки. – Надо же… Удивил.

Она вывернула голову, словно пытаясь разглядеть себя между лопаток, и покосилась на меня.

– Самоуверенность – это основная угроза для тебя, – наставительно сказал я и начал сгибать ей пальцы то в одну и другую сторону.

– Соколов, – мелко захихикала она в ответ и уронила в изнеможении голову, – ты куда-то не туда смотришь. У тебя на потолке фресок нет.

Я молча похлопал ей по стопе, ещё чуть потеребил из стороны в сторону и взялся за вторую. Потом попросил:

– Не дразни Томку. Она пока за себя на должном уровне постоять не может.

– Ох… – тяжело выдохнула Кузя, – да больно смотреть, как ты с ней мучаешься. Скорее бы уж натетёшкался… Ты мне, Соколов, между прочим, благодарен должен быть: я её на нужные мысли навожу. А то так до выпускного и будешь ждать.

Я аж замер, поражённый.

– А, так это была благотворительность… – протянул язвительно и осуждающе покачал головой. – Не надо, само вызреет.

– Парень, – повторила Наташа удовлетворённо. – Упёртый. Неплохо.

Тот же день, раньше

Вашингтон, 17-я улица.

«Ох и страшная бабища, – внутренне содрогнулся Збигнев, принимая папку со входящими, – но не дура, не дура…».

– Да? – слегка приподнял левую бровь и посмотрел сквозь переминающуюся сотрудницу.

В голосе проскользнула лёгкая неприязнь: несмотря на невысокий её рост и широкий стол между ними, эта женщина умудрилась угрожающе нависнуть над ним.

– Мистер Бжезинский, – она чуть склонила голову набок, став до неприличия похожей на сову, – я взяла на себя смелость направить вам одну свою идею. Прошу прощения, но…

Збигнев нетерпеливо кивнул, прерывая, и открыл папку:

– Хорошо, Мадлена, я посмотрю.

– Три последних листа, – уточнила она и обозначила пухлым мизинцем лёгкий указующий жест.

– Обязательно.

Её губы натянулись на зубы – вероятно, она считала это улыбкой. Бжезинский торопливо уткнулся в первый попавшийся документ, и помощница, наконец, удалилась.

«Отослать назад к Маски?[12]

– уже не в первый раз за весну пришла к нему эта мысль. – Раздражает, причём – серьёзно, как воспалившаяся заусеница».

Неприятие вызывало и манеры, и облик стервозной, страшноватой дамы Корбеловой[13]. Судя по сплетням, что притаскивала из политэмигрантских кругов жена, эта бабища сейчас благополучно «догрызала» своего мужа – внук газетного магната посмел не оправдать её надежд.

Сегодня идея спихнуть Мадлену обратно в бюджетный комитет Сената показалась Бжезинскому особо привлекательной.

«Решено: если ничего важного не написала, то отправлю назад, перекладывать бумажки».

Он решил не откладывать, сразу вытащил последние листы и вчитался.

– Хм… – чуть скрипнуло, принимая его спину, массивное кожаное кресло. Збиг закинул ладони за затылок и уставился в окно.

Через неширокую дорогу, на крыше Западного крыла Белого Дома деловито копошились рабочие. Совсем рядом – можно даже различить брызги белой краски на темно-синих комбинезонах. Чуть дальше, за западной колоннадой, сквозь приоткрытое в парадную столовую окно были видны суетящиеся перед приёмом официанты. Резвился по кронам тёплый ветер, и рвались с флагштоков на север звёздно-полосатые полотнища – над Белым Домом, Федеральным судом, банком Америки, Казначейством…

Самый центр мира – как сцена для симфонического оркестра власти, в котором он – эмигрант с неизжитым славянским акцентом, играет не последнюю скрипку. Да-ле-ко не последнюю!

Он довольно ухмыльнулся, отворачиваясь. Закинул ногу на ногу, поддёрнул идеально наглаженную штанину и перечитал текст.

«Нет, – подумал с лёгким сожалением, – остаётся. Умна и не чистоплюйка. Других на кровь натаскивать надо, а эта – сама готова в горло вцепиться. Из наших, из тех, для кого „Carthaginem esse delendam“[14] – не далёкая история, а самое что ни на есть настоящее. Так что… Пусть остаётся. Буду терпеть. Такие – нужны».