Спастись и сохранить

Мишель перечитывает это письмо раз, потом другой. Время есть — пока электричество еще горит, пока одержимые собой заняты, не начали себе харчи искать. Лежит, схоронившись под грудой барахла, обнимая чужую девчонку, высунув из-под грязного чьего-то одеяла только бумажку и свой нос, — читает про любовь.

Думает: вот Лисицын успел своей барышне написать. Было время приготовиться к смерти. А у Саши не нашлось этих двадцати минут — в покое, при свете лампы. Его накрыло, наверное, вдруг. А то и он мог бы ей написать такое что-нибудь.

На четвертый раз ей кажется уже, что это она Сашино письмо к себе читает. На пятый она его уже знает наизусть. Спасибо тебе, Юр.

6

Когда девушка приходит в себя, Мишели приходится обнимать ее втрое крепче — вместе с сознанием к той и боль возвращается, боль, которая насовсем теперь никогда не пройдет, которая слух ей заменит — но и даст зато защиту от безумия.

Мишель к ее пробуждению готова. Пошуршала по комнате, нашла, чем и на чем писать: ломаный карандаш и обрывки газет. Та только открывает глаза, Мишель ей показывает «Не кричи, иначе нас убьют». С добрым утречком.

И потом: тсссс, шшшш, тихо-тихо-тихо… За стеной еще колобродят, дощатый пол трясется. Девушка понимает, что оглохла, ей хочется от ужаса визжать, а Мишель ей запрещает. Баюкает, потом, когда та попритихла, помогает ей подняться и ведет на цыпочках к заставленной мебелью двери: там есть щелка.

В щелку видно: трое людей стоят на руках, головой вниз, веки запечатаны, хари пунцовые, еще несколько лежат как мертвые и еще сколько-то скачут на месте. Девушка ахает от страха — увидела своего парня, может, среди нелюдей, — тут же открыли глаза те, которые стоят на голове. Мишель зажимает ей рот рукой, тащит в нору обратно. Достает свою газету, пишет ей новость:

«Эти все, им конец. Если бы у тебя слух был, ты бы тоже заразилась. Мне пришлось. Я сама глухая».

Та сидит молча, переваривает.

Она русая, волосы обрезаны по плечи, темноглазая и худая, одни углы, одни шипы без цветов. Сидят в углу за разбитым буфетом, прикрытые рваными одеялами; комната слепая, что-то вроде складского помещения. День снаружи или ночь, неизвестно — свет дает только моргающая лампочка.

Мишель ей еще шкрябает на старой газете объяснительную — все, что знает про бесовскую молитву. Объясняет, что нужно бежать. Теперь, когда Лисицын превратился, ей хоть какой-нибудь спутник нужен. Одной не выжить; а вдвоем, хоть бы и обе глухие, могут еще попытаться…

«Когда эти… — она кивает на дверь, — …выдохнутся или уйдут, попробуем двинуть дальше,

 — обещает ей Мишель. — В Москву».

Девчонка вся подобралась, зыркает угрюмо.

«Ты читать умеешь вообще? Тебя как зовут?»

Та злится, берет наконец у Мишели газету и карандаш.

«Вера. — Показывает на зал, где люди на головах стоят: — Это типа болезни? У меня там отец и парень!»

«С ними все, им конец. Правда,

 — по букве выводит Мишель. — У меня тоже… Все умерли».

Но та верить не хочет: отшвыривает газету, от Мишели отбивается, идет к двери, приникает опять к щели, смотрит в нее, смотрит. Оборачивается — губа раскушена, глаза красные. Говорит что-то без звука, но Мишель догадывается что:

— Это из-за вас!

Мишель прижимает палец к губам — не шуми, не шуми… Складывает руки молитвенно: прости.

«Они все равно скоро были бы здесь! Они теперь везде! Надо в Москву бежать!»

Вера смахивает опять упавшую челку, выхватывает у Мишель карандаш, бешено чертит у нее под носом: «Я ни в какую Москву не пойду!» Мишель поражается: почему?

«Тут нельзя оставаться. Они оттуда идут сюда. Всех заразят. Надо успеть впереди них».

Вера не отвечает. Трет уши, смотрит на кровь на своих ладонях. Сверкает зенками, подбирается вся. Подумав, снова берется за карандаш.

«Значит, тут сдохнем».

«Почему?!» — дергает у нее карандаш из рук Мишель.

«Потому что в Москве мне кранты. Поймают — повесят! Батя враг народа».

«В смысле?»

«В смысле! Ты вчера родилась, что ли? — Вера сквозь боль улыбается ее глупости. — Когда царь пришел, всех, кто против него был в гражданку, перебили. Вместе с семьями. ВРАГИ НАРОДА. Мы еле сбежали. Но они всех помнят. Обратно нельзя».

Мишель берет карандаш; на газетных полях места не так много осталось, да и грифель уже затупился.