Спастись и сохранить

Вера указывает на свои кровоточащие уши, тычет пальцем в Мишель. Зачем ты это со мной сделала?! Лицо у нее перекошено: на ненависть сил нет, слезы подступают. Мишель собирается возмутиться: да я тебя спасла! А потом думает: а для нее это точно — спасение? Вот, она продырявила ей уши, окей, и теперь эта Вера остается одна в уме на своей станции. Что жестче по жестокости? Сникает.

— Ладно! — отмахивается она.

Москва подождет.

Они пробуют ковырять бурую землю лопатой и ломом, но силы скоро заканчиваются. Даже Лисицын выдыхается — весь себя истратил на затмение. Тогда решают просто навозить тележкой песка из кучи рядом с домом — собирались цемент мешать, класть пристройку. Кладут Вериного отца в неглубокую ямку, которая получилась, и сверху делают бугор из темно-желтого крупного песка. На лицо ему Вера сама насыпает, остальные стесняются. Как-то нелепо и неуверенно крестит этот холмик.

— Откуда это все взялось? Почему тут оказалось? Почему на нас? — спрашивает у Лисицына Мишель.

Тот смотрит исподлобья, невнятно.

Ну, все. Теперь можно Веру оставить тут. Мишель с Лисицыным возвращаются в машину, опять заводятся — выезжают за ворота. Мишель бросает взгляд назад, через дрожащее боковое зеркало.

В нем незнакомая ей и зря только спасенная Вера одна, потерянная, и бурый этот холм с торчащей в нем доской. Выходит на дорогу, делает шаг за грузовиком, потом останавливается.

— Тормози. Тормози! — кричит Мишель.

Он бьет по тормозам.

Мишель распахивает дверь, показывает Вере: сзади, сзади!

Там бегут за машиной. Полуголые-полуодетые грязные люди-насекомые. Вера от них — Лисицын дает задний — Мишель ей руку протягивает — успевает подловить — грузовик дает по газам, только бы Юра опять не расслышал их! — и вперед, уже на ходу хлопая проржавленной дверью — на пустую дорогу, под указатель «Ярославское шоссе, Москва». На сорока километрах в час погоня все еще не отстает — девчонки следят за ней в зеркале; на шестидесяти наконец отрывается.

Лисицын моргает, но ведет. Тоже смотрит на этих

в зеркале.

«Мой парень там был», — пишет по испарине на стекле Вера.

Лисицын моргает снова. Потом принимается шарить по карманам. Оборачивается на Мишель и одними губами спрашивает ее неслышно:

— Где мое письмо?

9

Ярославское шоссе где-то разбито, где-то загромождено гнилой техникой, приходится объезжать по обочине. Нелюдей вокруг не видно, но не видно и людей. Россия-Московия населена редко, она за пределами постов и станций, оказывается, почти вся заброшена. Даже в этой куцей разваленной стране, обрубке прежней империи, земли все равно слишком много, чтобы можно было за ней глядеть, и она пылится без человеческого внимания. И гордость берет Мишель за то, что это все ее родное государство бесконечно проезжает мимо нее в окне «ГАЗа», и тоска.

Сейчас они обогнали мутную волну, говорит себе Мишель; надо к Москве впереди нее приплыть, к берегу. Чтобы предупредить людей. Чтобы научить их, как она Веру вот научила. Она хотя бы жива, едет с ними. А дальше — ну, приспособится как-нибудь к новой жизни. Все как-нибудь к новой жизни приспособятся.

Едет она в теплом грузовике, напоминает себе Мишель, а на покрышках везет с собой в Москву чуму. Она косится на Лисицына — сидит рядом с ним. Держит руку в рюкзаке. Вера с краю. Кабину трясет на ухабах. Лисицынская шинель свернута, у Веры на коленях. Папаха под ветровым стеклом, кокардой одноглазо глядит на Юру, бдит. И Мишель бдит.

Ничего. Для его бормотания она неуязвима. На машине до Москвы отсюда ехать всего несколько часов. Он продержится точно. Пешком она неделю бы добиралась. А когда доедут — ну, тогда… Тогда и видно будет.

Лисицын — исцарапанный, вымотанный — думает о чем-то своем. Письмо Мишель ему вернула, про пистолет он забыл. Тоже оглядывается на нее. Думы у него невеселые — вздыхает, ногти грызет вместо кончившихся своих семечек.

Однажды он хлопает Мишель по коленке. Та вздрагивает: что?

Он замедляется, дышит на стекло. И выводит ей: «если я тоже таким стану», потом стирает рукавом, дышит снова. «ты меня лучше убей». Следит за ней — не потупилась, не смутилась? И добавляет: «не хочу так»

. Приходит в себя, видимо, начинает с собой прояснять, что в Берендееве случилось.

— Окей? — спрашивает он у нее.

— Окей! — кивает она.

Знает, что Вера все видит. Но Вера ничего от себя в их разговор не добавляет: делайте что хотите. Смотрит вместо этого в окно: снег идет, прикрывает неубранную после людей землю, упаковывает. Со снегом все лучше, чем в жизни. Кажется.

10

Народ они встречают только у Сергиева Посада. Мишель стучит по панели, просит остановки. Люди как люди.

— Сюда одержимые идут! — кричит она им, высунувшись из окна. — Вам надо себе уши выколоть! Уши! Барабанные перепонки! Иголкой, гвоздями! Иначе заразитесь! Слышите? Всем передайте! Уши выколите и прячьтесь! Только так спасетесь!