Спин

– Вот именно, это была выдумка, а не предположение. Сам посуди: между Дианой и Эдом никогда не было особенной любви. Диане казалось, что отец ее игнорирует, и в некотором смысле она была права. Эду не нужна была дочь, ему нужен был преемник, наследник мужского пола. У него имелись большие надежды, и так уж вышло, что я их оправдал. Диана стала для него помехой, обузой, требующей внимания. Он ожидал, что ее воспитанием будет заниматься Кэрол, а Кэрол… – он снова пожал плечами, – Кэрол не справилась со своей задачей.

– И Диана выдумала эту… историю?

– Скорее сделала логические выводы. Объяснила себе, почему Эд позволил вам с матерью жить на его участке и почему Кэрол всегда такая несчастная. А самое главное, повысила самооценку – ведь твоя мать всегда была к ней добрее и внимательнее, чем Кэрол. Диане нравилось думать, что она кровная родня семейства Дюпре.

Я взглянул на Джейсона. Лицо бледное, зрачки расширены, пустой взгляд устремлен в окно. Я напомнил себе, что он мой пациент, который демонстрирует вполне предсказуемую психологическую реакцию на сильнодействующий препарат. Напомнил себе, что именно он пару часов назад горько плакал над лужицей собственной мочи.

– Пожалуй, мне пора идти, Джейсон, – сказал я.

– Что, противно слушать? Думал, взрослеть не больно?

Не успел я ответить, как он посмотрел на меня и заглянул мне в глаза. Впервые за вечер.

– О господи. Начинаю подозревать, что я плохо себя веду.

– Лекарство…

– Веду себя чудовищно. Тайлер, извини, прости меня.

– Поспишь, и утром тебе полегчает. Но ближайшие пару дней тебе не следует показываться в «Перигелии».

– Договорились. Завтра заедешь?

– Да.

– Спасибо, – сказал он.

Я ушел, не ответив.

Звездное садоводство

То была зима наших надежд: множество пусковых платформ возводили не только на мысе Канаверал, но и в пустыне юго-запада, в Южной Франции и Экваториальной Африке, в китайских Цзюцюане и Сичане, в российских Байконуре и Свободном: платформы поменьше, для посевных запусков на Марс, и платформы побольше, для так называемого крупняка, монструозных ракет-носителей, которые доставят добровольцев на условно пригодный для обитания Марс, если первоначальное терраформирование увенчается успехом. То была зима, когда кластеры порталов разрастались, словно буйные железные чащобы с бетонными корнями, щедро орошенные потоками федеральных денежных средств.

Первые посевные ракеты выглядели не столь эффектно, как пусковые платформы: шаблонные носители, массово изготовленные по образу и подобию старинных «Титанов» и «Дельт», упрощенные настолько, что в них не было ни единой унции лишнего веса, ни единого микрочипа лишней электроники. Когда зима сменилась весной, эти ракеты – имя им было легион, и походили они на трехгранные тополя – расселились по временным обиталищам, исполненные спокойной решимости доставить дремлющую жизнь в далекие бесплодные края.

В каком-то смысле в Солнечной системе тоже наступила весна – или, по крайней мере, затянувшееся бабье лето. Гелиевое ядро Солнца истощалось, и одновременно с этим росла зона, пригодная для обитания; теперь она почти достигла Марса, а позже захватит и Ганимед: этот спутник Юпитера с жидким ядром был еще одним кандидатом на терраформирование, но на более поздней стадии. Летом на Марсе становилось все теплее, и за миллионы лет в атмосферу сублимировался грандиозный тоннаж прежде замороженного СО₂ и пара талой воды. В самом начале Спина атмосферное давление на поверхности планеты составляло где-то восемь миллибар – то есть соответствовало давлению разреженного воздуха в трех милях над пиком Эвереста. Теперь же, еще до человеческого вмешательства, климат на Марсе стал примерно таким же, как на вершине какой-нибудь арктической горы, окутанной облаком углекислого газа, – то есть погоды там стояли самые благоприятные (разумеется, по марсианским меркам).

Но мы собирались доработать этот процесс. Собирались напитать атмосферу планеты кислородом, озеленить низменности и создать водоемы там, где периодически таял подпочвенный лед, извергая гейзеры пара и порождая густые лужицы токсичной грязи.

То была зима наших надежд, и мы пережили ее, взирая в будущее с безрассудным оптимизмом.

* * *

Третьего марта, незадолго до первой волны посевных запусков, Кэрол Лоутон позвонила мне на домашний телефон. Сказала, что с матерью случился тяжелый апоплексический удар и что она, вероятнее всего, не выживет.

Я договорился с местным доктором, чтобы тот прикрыл меня в «Перигелии», после чего отправился в Орландо и купил билет на первый утренний рейс до округа Колумбия.

Кэрол – предположительно трезвая – встретила меня в Вашингтонском национальном аэропорту имени Рональда Рейгана. Встретила с распростертыми объятиями, и я обнял ее. Обнял женщину, никогда не проявлявшую ко мне никаких чувств, кроме недоуменного равнодушия, – за все те годы, что я прожил на ее земельном участке. Затем она сделала шаг назад и положила дрожащие руки мне на плечи:

– Тайлер, я так тебе сочувствую…

– Она жива?

– Пока держится. Нас ждет машина. Поговорим по дороге.