Спустя вечность

Между людьми Мюллера в рейхскомиссариате и гестапо всегда существовало соперничество, когда дело касалось влияния на культуру Шеф гестапо Гиммлер был, как известно, ревностным сторонником расовой теории и поклонником древненорвежской истории. Его подчиненные, находящиеся на высших постах в этой древней стране, которая была предметом мечтаний Гиммлера, должны были стараться сблизиться с белокурыми викингами, которые разве что открыто не плевали им в лицо.

Накануне Нового Года, не помню точно какого, я был удивлен, получив приглашение на так называемое Jul-Feier — празднование Рождества. Немцы демонстративно пользовались норвежским словом jul — Рождество. Должно быть, это был 1943–44 год, потому что угощение было весьма скудное, — по три сигареты у каждого прибора и блюдо с мясом, которое обошло стол всего один раз.

Среди сотни гостей присутствовал и Тербовен, а среди наиболее влиятельных я помню Редисса, Фемера, Фелиса, нескольких генералов и, кроме того, судью из немецкого военного трибунала, Латца. С ними я был более или менее знаком, но лучше всех я знал молодого, не очень-то влиятельного штурмфюрера СС Гюнтера Фалька, которого часто встречал в Пресс-клубе. К нему я еще вернусь. Из норвежцев присутствовали Квислинг с некоторыми своими министрами и, удивленный приглашением не меньше меня, адвокат Верховного суда Альберт Визенер. (Вместе с Кнутом Тведтом он неизменно помогал мне и во время войны и после).

Альберт прекрасно понимал, что делает, поддерживая отношения с судьями немецкого военного трибунала, которые порою были ответственными за самое суровое наказание — расстрел и пытки заложников. Я уже говорил о том, что он имел возможность быть услышанным, когда надо было спасать жизнь соотечественников.

Когда-то в тридцатые годы он был членом НС, но в 1936 году его исключили из рядов партии за несогласие с Квислингом почти по всем пунктам программы. На этом Jul-Feier я не видел, чтобы они хоть раз взглянули друг на друга, но мне было интересно наблюдать за ними по мере того, как сборище постепенно оживлялось, гости брались за руки и, по немецкому обычаю, раскачивались в такт песне: Trink, trink, Brüderlein trink[50]… Трезвенник Квислинг сидел с кислой миной рука об руку с Тербовеном, раскачиваясь под песню в ритме вальса, которая вряд ли ему нравилась. Можно сказать, что эта сцена символизировала суть официального «Kameradschaft»[51]

между Тербовеном и Квислингом. На самом деле их чувства и стиль работы противоречили друг другу. Квислингу многое не нравилось на этом вечере, но самое плохое его ждало еще впереди.

Я спросил у Альберта:

— Ты разговаривал когда-нибудь с Квислингом после того, как порвал с ним и с партией?

Он отрицательно покачал головой. Квислинг не из тех, к кому можно подступиться.

В 1940 году, когда Квислинг «пришел к власти», я спросил одного немецкого журналиста, который тоже был знаком с Альбертом Визенером, не думает ли он, что у Альберта будут трудности теперь, когда его враг добился власти? Да, сказал журналист, он был весьма огорчен и припомнил судьбу своего соотечественника Грегора Штрассера, который вышел из партии и был убит по приказу Гитлера. Журналист переоценил возможности Квислинга в этом отношении и неправильно понял его характер. Квислинг был не из тех. Позже Визенер в своей книге «Seierherrens justiz»[52], «Драйер Ферлаг» 1964 год, дал Квислингу характеристику, которая мне представляется верной.

За знакомство с Фелисом, ставшее постепенно довольно близким, я должен благодарить Гюнтера Фалька.

Мой старый друг и учитель Турстейн Турстейнсон был арестован на улице перед Театральным кафе. Тони Эрегди прибежал ко мне и сказал, что два эсэсовца потащили возмущенного старого забияку на Виктория Террассе[53].

Я позвонил Гюнтеру Фальку, который в тот же день отправился со мной к Фелису. Оказалось, что теперь этими относительно безобидными делами занимался уже не он, поэтому он позвонил Фемеру и таким образом я в один день познакомился с двумя людьми, имена которых внушали ужас…

Какое у меня сложилось о них впечатление? Они оба встретили меня любезными улыбками и, должен сказать, что Фемер, по крайней мере внешне, произвел на меня благоприятное впечатление: атлетическая фигура, мужественное лицо с правильными чертами, хороший норвежский язык. Все это описано и прокомментировано другими авторами во многих книгах, как и список его преступлений, но он, как бы там ни было, легендарная личность времен норвежской оккупации. Когда ему выносили смертный приговор, возникли споры, однако утверждают, что все-таки приговор был вынесен единогласно.

Сам я, правда, видел Фермера и говорил с ним только один раз. Он достал какую-то бумагу и сказал, что художник Турстейн Турстейнсон уже освобожден. Мы не принимаем всерьез речи подвыпившего художника, решившего высказать о нас свое мнение.