Stabat Mater

Ох, какое же огромное это подземелье – я и представить не мог! И – странно – при ярком свете даже более мрачное, чем в темноте… По этой галерее Ника вела меня в свою «берлогу» в ту ночь, когда я, умирая от страха, метался по хоспису в поисках выхода. И в «берлоге» мы пили виски, и Ника мне все рассказала, и я ей все рассказал. И с той ночи началась моя новая жизнь… А по пути в «берлогу» Ника показала мне участок пола, сложенный из могильных плит. И сейчас мы как раз подходим к нему. Ника идет вперед, наступая на плиты. А отец Глеб останавливается и в замешательстве смотрит под ноги. Понимаю, что он хочет перекреститься, но ему нечем – в одной руке факел, а другая висит на перевязи. Андрей тоже останавливается и тоже не может перекреститься – его руки заняты мертвой девочкой. И, получается, я – один, кто может перекреститься над этими плитами. Но я не крещусь. Ника оглядывается, и тоже останавливается, и молча стоит по ту сторону надгробий.

Впервые я могу рассмотреть эти плиты. На них выбиты имена и даты, восьмиконечные кресты и траурные венки. А на некоторых – Маген Давид, Звезда Давида. А на одном – почему-то два единорога, скрестившие свои рога… Прямо передо мной – серая плита с православным крестом и узкими, едва читаемыми буквами: «В семъ бысть погребено тъло раба Божiя Кожина Ивана…» Иван Кожин – это мои имя и фамилия. Хочу прочесть даты рождения и смерти, но их нет – плита отколота. Стою и удивляюсь тому, что эта находка не кажется мне ни странной, ни зловещей, ни вообще что-то значащей… Просто какой-то Иван Кожин – мало ли… Между надгробиями – узкая дорожка из обычного плитняка. Ступаем на нее друг за другом и идем дальше, так и не проронив нислова…

Проход, ведущий к наружной двери, такой низкий и узкий, что, сунувшись туда со своим громадным факелом, отец Глеб сразу выскакивает назад:

– Фух! Даже лицо опалил!..

Он вставляет факел в расщелину на стене, и дальше мы идем, освещая подземелье свечками – чахлыми и тусклыми после пылающего факела… Андрей протискивается здесь боком, ему приходится тереться о стены спиной и руками, обнимающими мертвую девочку. Сквозняк задувает наши свечи – сначала Никину, а потом и мою. Долго пробираемся в темноте и наконец видим слабый контур дневного света по краям закрытой двери. Останавливаемся и прислушиваемся. За дверью тихо. Ника шарит где-то внизу, находит ключ, вставляет в замочную скважину.

– Ваня, – шепотом говорит она, – я потом положу ключ так, чтобы ты мог достать его снаружи, когда вернешься. Он будет вот здесь, под дверью… Ну, всё… Я открываю…

– Давайте я выгляну, – шепчет отец Глеб.

Дверь медленно открывается. Снаружи тихо, безветренно. Растворенный солнечный свет висит меж еловых стволов. Воздух на удивление теплый и какой-то забыто-сладкий.

Отец Глеб шагает через порог, осторожно осматривается. Потом встает во весь рост, тихо говорит:

– Никого нет… Андрей, Ваня… С Богом!..

Чувствую, как Ника коротко пожимает мне запястье своими тонкими и холодными пальцами:

– Ваня, не задерживайся… И осторожно там…

Искать машину для Андрея и его дочери я начинаю уже в гаражах.

Парень, едва не придавивший нас метровым колесом своего джипа, обрывает мое просительное бормотание:

– Извини, чувак, некогда.

Блондинка на серебристой спортивной каракатице, кажется, пугается нас и рвет с места так, что щебень летит из-под колес.

Идем дальше. Из распахнутого гаража торчит глазастая морда с хромированным рылом. Надо же – старый «мерседес», каких давно не выпускают. Порыкивает работающим мотором. Капот открыт, и из-за него торчит чей-то джинсовый зад…

Третья попытка.

– Простите, гражданин… Ох, извините… Гражданка…

Из-под капота выныривает женщина. Крашеные пегие волосы, сигарета в углу рта, замызганная толстовка и поверх нее – кухонный фартук с тыквами и баклажанами.

– Простите, – говорю я и собираюсь пройти мимо.

– Юноша, вы что-то хотели? – Голос у нелепой «механицы» неожиданно интеллигентный.

– Извините еще раз… Я хотел попросить отвезти моего друга и его дочь…

– А почему не на такси? – спрашивает она.

– Вызвать нечем, – говорю я, – у нас телефоны разрядились… Извините за беспокойство, мы пойдем…

Женщина вынимает изо рта сигарету и бросает в банку, стоящую на полу гаража.

– Подождите. – Она смотрит с едва заметной улыбкой. – За двадцать секунд вы извинились пять раз, и, наверное, для вас это даже не рекорд… А где ваш друг и его дочь?..

Я оглядываюсь. Андрея рядом нет… Вижу, что он сидит у закрытых ворот соседнего гаража, прижимает к себе дочь. Рука девочки безвольно свешивается ей за спину. Склоняюсь над ними:

– Андрей…

Он поднимает глаза:

– Я не знаю…

– Что?..

– Не знаю, как войду с ней домой.

– Что с девочкой?.. – Пегая «механица» подходит и присаживается на корточки перед Андреем.

– Она умерла, – говорит Андрей, прежде чем я успеваю произнести заготовленную фразу: «Ей сделали операцию, она спит после наркоза». И тогда я говорю:

– Мы из хосписа на Еловом холме. Мы не могли выйти через главный вход. Там полиция и журналисты…

– Я не знаю… – повторяет Андрей. – Не знаю, что делать…