Краем глаза посматриваю на Нику и Марию, которые говорят о чем-то, склонившись друг к другу над спящим Алешей, почти соприкасаясь головами… Вот Мария неловко обнимает Нику, целует ее в лоб, и Ника отходит от нее и останавливается на солее у аналоя, на котором лежат крест и Евангелие… Уж не знаю, зачем отец Глеб решил оставить здесь этот аналой, будто ждал, что кто-то захочет исповедаться…
Ника замечает меня, зовет глазами. Я подхожу к ней, аналой оказывается между нами. Ника как будто хочет что-то сказать, но не может – ее губы дрожат, и на подбородке резче обозначается ямка…
– Ох, Ваня, – наконец говорит она, – я в последнее время стала такая… Сама не своя… Чуть что – сразу реветь. Наверно, у меня – глобальное потепление. Все тает, и уровень воды уже – вот здесь. – Она ставит ладонь перед глазами.
– Твои синяки почти прошли, – говорю я.
– Ага, быстро прошли. Я вообще живучая… Ванечка…
– Что?..
– Не знаю, – Ника едва заметно улыбается. – Не знаю, что тебе сказать…
– Можешь сказать, что я – настоящий друг…
– Да. Настоящий милый друг. – Ника скользит глазами по моему лицу, словно ощупывает взглядом.
– Хочешь, очки сниму?..
– Не нужно, – качает головой Ника, – и так хорошо… Ты лучше стихи мне почитай. Мне нравится, когда ты читаешь.
– Стихи?.. Ладно… Вот это. Ты его еще не слышала…
Склоняюсь над аналоем – ближе к Нике – и тихо, шепотом читаю:
На часах – почти три. Тревога сгущается в храме. Ее чувствуют даже спящие дети – вскрикивают, хнычут во сне. Некоторые проснулись, сидят, прижавшись к мамам, со страхом озираются.
Мы с отцом Глебом направляемся в ризницу, чтобы принести оттуда ящик со свечами – последний. Я извлекаю этот ящик из-под коробок с лекарствами и хочу нести в храм.
– Давайте вместе, – говорит отец Глеб и берется за ящик здоровой рукой.
– Да он не тяжелый…
– Ничего, лучше вместе, – упрямо твердит отец Глеб.
Уже в притворе ящик выскальзывает из руки отца Глеба, фанерная крышка отваливается, свечи сыплются на пол. Отец Глеб машинально пытается подхватить ящик раненой рукой и вскрикивает от боли.
– Простите, Иван Николаевич, – бормочет он и начинает собирать свечи с пола.
Хочу сказать ему что-то ободряющее, но не успеваю. В притвор вбегает один из Славиных друзей:
– Зашевелились. Сейчас полезут. Давайте все в церковь!..
Я хватаю ящик – с теми свечами, которые мы успели собрать, – и вбегаю в храм. Зачем-то несу ящик в алтарь. Но, едва поднявшись на солею, останавливаюсь. Смотрю на Марию, Алешу, Нику и понимаю, что Алеше плохо. Он дергается и выгибается на койке, хватает ртом воздух и, кажется, вот-вот закричит. Бросаю ящик себе на ноги – просто руки мгновенно ослабли и разжались. Вижу, что Ника отталкивает кресло с Марией, разворачивает его и твердит Марии:
– Будь подальше. Лучше не смотри. Я сама справлюсь. Я все сделаю. Не смотри!..
Ника оглядывается, как будто ищет помощи, видит меня:
– Ваня! Увези ее. Увези совсем из храма…
Мария растерянно смотрит на Алешу, на Нику, мотает головой. Кажется, она снова не в себе. Хватаюсь за ручки ее кресла.
– Спиной! Спиной спускай, уронишь! – кричит мне Ника, которая уже склонилась над Алешей.
На солее три ступени. Разворачиваю кресло, подтаскиваю к ступеням, сам едва не падаю, оступившись. Кто-то подхватывает меня, подхватывает кресло, помогает.
Слышу слабый голос Марии:
– Не надо… Куда?..