Stabat Mater

Почему мне вообще пришло в голову стать похожим на него? Да просто решил отпустить усы и бороду, отрастить волосы и однажды, глянув в зеркало, сказал: «А что! Прикольно!» Причесался на пробор, стал тренировать взгляд «а-ля вселенская скорбь», начал обращаться ко всем «добрый человек» на манер булгаковского Иешуа, наловчился вещать что-нибудь непонятное, после которого все замолкали и пытались переварить, а я просто чушь какую-то сморозил… Короче, пошло-поехало… Потом и в свои работы стал подмешивать религию. Открою наугад Библию или сборник молитв, прочту пару строк и думаю – что бы из этого сварганить?.. А потом случайно попал на выставку Николая Ге, да еще полупьяный, и, смотрю, все от картин на меня оглядываются. А картины все – про него, и там – такая боль! А тут я со своим проборчиком… В общем, бросил к ч… все свои библейские изыски… Но стричься-бриться почему-то не захотел. А потом взбрело мне в башку этих гусей поповских подразнить… Ну и вот…

Санитары уходят, закрыв нас вдвоем с рыжим мужчиной. Он ни на секунду не отрывает ладони от лица. Замечаю, что при этом он еще и уши затыкает отведенными назад большими пальцами… Ох, придется мне теперь учиться жить с психами, угадывать – чего от них ждать… Этот вроде не кажется агрессивным, скорее – несчастным, затравленным… Ха! Затравленным! Кто бы говорил!..

– Не слышу! – вдруг бормочет рыжий. – Больше не слышу!

Он отнимает ладони от лица и складывает их молитвенно, а сам смотрит вверх в каком-то своем шизоидном экстазе. По небритым щекам текут слезы, застревают в щетине…

– Господи! Больше не слышу! Господи, слава тебе!..

Потом медленно опускает глаза на меня:

– Это ты? Ты?!

Молча, со страхом смотрю на него. Сама собой мелькает мысль: никто и никогда не смог бы нарисовать такие глаза. Великие мастера умели передать через глаза что угодно. Даже смерть. Но изобразить взгляд безумца с дюжиной чувств, горящих в нем одновременно, – это не под силу никому!..

– Это ты? – опять вопрошает он, обдавая меня волной перегара.

– Я художник, – осторожно отвечаю я. – Чуркин.

– А, ну да, ну да, понимаю… – Рыжий заговорщицки оглядывается: – Я тоже никому не говорю, кто я на самом деле. Потому что я – Завболь!..

Он распахивает пальто. Вижу, что на нем – ядовито-желтая футболка с трафаретом «Завболь». А на голых ногах – резиновые шлепки… Лучшего «ансамбля» для визита в психушку и не придумаешь!.. Он снова оглядывается и вдруг бухается передо мной на колени, начинает бить поклоны, лопочет что-то бессвязное: «Аз раб твой… Раб твой и сын рабыни твоя… Растерзал еси узы моя… Имя Господне призову и Господа моего восславлю…»

Сижу, отвернувшись. И ей-богу, чуть не плачу – как тогда, перед картинами Ге… Уж скорей бы побрили меня, что ли!..

Рыжий отползает, садится на свою лавку, шепчет, не сводя с меня глаз:

– Не слышу… Нет, не слышу… Слава тебе!.. Растерзал узы, освободил еси… Аз рек во исступлении моем… Думал, этот проклятый колокол с ума меня сведет… Слава тебе, Господи, слава тебе…

Потом вдруг весь дергается, протягивает руку ко мне, шевелит скрюченными пальцами и кричит, как со сцены:

– Скажи! Скажи мне!..

Ох и страшный! Руки громадные, пальцы длиннющие. Такой если вцепится в горло… Не дай бог с ним в одну палату попасть!..

– Что сказать?..

– А вот что скажешь, то и сделаю! Могу себя убить. Могу – кого угодно. Только кроме Ники – ее не смогу. А так – любого. Все равно ты скоро прихлопнешь всю эту богадельню… Ну же, приказывай!

Смотрю на него, и вдруг кажется, что свет, и без того тусклый, совсем померк и на меня из полумрака смотрят горящие глаза этого рыжего психа… Ох, я ведь и сам после недельной бессонницы не в лучшей психической форме…

– Ну же!..

– Прости, а зовут тебя как? – говорю я, только чтобы сбить его на что-нибудь другое.

– Ты это знаешь! Тебе все ведомо! – с пафосом вопит он.

– И все-таки…

– Я – Семен… Аз раб твой… Эго сум сервус! Диктум ординум веструм!..

О Боже! Час от часу!..

– Знаешь что, Семен… – наугад говорю я.

– Что?! – Он опять бухается на колени, растопыривает руки, словно готовится обнять что-то невидимое.

– Ты вот что, Семен… – с тоской говорю я. – Ты не пей больше…

Он стоит, раскинув руки, задрав подбородок, закрыв глаза, – будто на него и впрямь снизошло откровение.

– Да! – громким шепотом произносит он. – Да! Клянусь!..

А мне вдруг становится так жалко его! Вот передо мной стоит на коленях человек, которому во сто крат хуже, чем мне, запертый в своем личном аду. Тот, кому я никак, ничем не могу помочь. И никто, наверно, не может. И конца его мучениям не видно…

– Все будет хорошо, Сеня, – тихо говорю я.

Он не меняет позы, не открывает глаза, только часто-часто кивает, и его рыжие космы мелко трясутся.

19 апреля. Пасха

Иван