Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду

По команде перед строем вышла группа автоматчиков и повернулась к осужденным, стала между нами и ими. После команды представителя военного трибунала автоматы приподняли перед собой для стрельбы. В это время один из осужденных молодых танкистов опустился на колени и с воплем: «Братцы, не убивайте! Простите, дайте искупить вину кровью, в бою кровью, простите, не убивайте, братцы!» — пополз к строю, падая в снег лицом, торопливо приподнимаясь и снова падая, теряя равновесие, так как руки у него были связаны за спиной и все просил, надрывно плача, не убивать его. Эта отчаянная мольба, крик человека, моего одногодка, понявшего, что он должен тут же, сейчас от своих умереть, разрывали душу. И не только мою. Один из представителей военного трибунала подбежал к нему, позвал одного из автоматчиков, стоявшего позади осужденных, и вдвоем, взяв его под мышки, поволокли по снегу назад к двум стоявшим. Пытались поставить его на ноги, но он все опускался в снег, садился на колени, ягодицы, а те все старались его приподнять, но ноги его не держали. При этом он все продолжал причитать: «Не убивайте!» И истерически навзрыд плакал. Трибуналец оставил его лежащим на снегу, подбежал к командиру, командовавшему автоматчиками, и что-то ему сказал, при этом махнул двум конвойным, стоявшим по бокам осужденных, и они примкнули к строю группы автоматчиков. Торопливо прозвучала команда: «По изменникам Родины огонь!» Прозвучал беспорядочный треск автоматных очередей и оборвался. Наступила гнетущая тишина. Стоявшие двое как подрубленные рухнули в снег. У сидевшего склонилась голова, какое-то время еще продолжал сидеть на коленях, затем медленно упал.

Я и весь строй стояли неподвижно, будто окаменели. Тишину разорвала команда: «Подразделения развести по местам!» Никакие команды вслед не прозвучали, и никто не двинулся с места. Не могли опомниться от увиденного. Шок сковал всех… Кто-то из командиров, наконец, пришел в себя. Раздалась еще одна команда, за ней поспешно другие, и подразделения стали покидать это место.

Ко мне подошел Китайчик и сказал, что я должен их осмотреть и засвидетельствовать в протоколе состояние смерти всех расстрелянных. Надо было идти к убитым. Но я не мог сдвинуться с места. Он еще раз напомнил мне, но, видно, до меня все не доходило, что от меня требуется. «Пошли, пошли, доктор», — торопил он меня, взял за рукав и повел к убитым. Я их осмотрел. Окровавленные пятна выступали у них на гимнастерках в разных местах туловища, живота и на брюках в области бедер. Пощупал пульс на еще теплых предплечьях. У двух пульс не прощупывался и зрачки у них были расширенные. У третьего ощущалось слабое биение пульса и зрачки были суженные, точечные. Он еще был жив. Я сказал, что они мертвы, вернулся к столику, подписал протокол в трех экземплярах, не читая его, и ушел прочь от этого места.

Не только меня — всех поразил этот случай. Слово «поразил» не выражает всего того, что я и многие пережили в это время. Я видел много смертей. От ран, полученных в бою, при несчастных случаях, болезнях, но эти смерти? Зачем? Три наших парня. Эти двое мальчишек. Что они видели в жизни? Может быть, это первое испытание, выпавшее им — идти в бой, и смалодушничали. Вывел танк из строя один, а они молча поддержали, возможно, несознательно, может быть не смогли возразить старшему. Направили бы их судом в штрафной батальон, где бы они сознательно искупили бы свою вину кровью в бою. Погибли или остались бы в живых. И это было бы справедливо.

Этим поделился с Пугачевским, который подошел меня утешать, видя мое состояние. Майор Пугачевский был начальником особого отдела, или начальником контрразведки бригады, или, как эту службу еще называют — СМЕРШ. Мы с ним уже встречались. Коренастый, среднего роста, темноволосая грива с проседью, простенькие круглые очки. Напоминал учителя. Его ответ сводился к тому, что таков закон военного времени. За измену Родине — смерть. Это в назидание всем остальным. Мои возражения, что измена у них еще не осознанная, что это было обусловлено обстоятельствами, сиюминутным страхом, не получили у него понимания. Он стоял за букву закона. Нелегко мне было согласиться с необходимостью лишать жизни наших людей. Беспощадны законы военного времени, как и сама война.

Я спросил у Пугачевского:

— Куда будут девать эти трупы?

— Похоронят их.

— Что сообщат родителям, семье?

— По закону, что осуждены военным трибуналом, и содержание приговора. Бывает, что применяют другие формулировки.

— Жестоко. Жаль родителей. Пощадить бы их. Лучше сообщать, что погибли или пропали без вести.

— Иногда пишут последнее.

— Может быть, так и следовало бы поступить. Для родных.

Я еще спросил его:

— Если бы вы были в похоронной команде и при захоронении увидели бы, что один из них жив. Как бы вы с ним поступили?

Он пристально посмотрел на меня, некоторое время помолчал, затем сказал:

— Такого случая закон не предусматривает. Лично я, состоя в похоронной команде, отправил бы его в медсанбат, как обычного раненого.