Стар и млад

— Где Михаил Афанасьича дом, на самую по́кать маралуха выходит, — говорит Дмитрий. — Она каждый год здесь бывает. И теленка выводит. В тайге ей волков страшно, а тут ничего. Михаил Афанасьич ее не стреляет. Как корова ходит, только без ботала. Даже собак не боится. Прямо с тропы ее можно стрелить. А если оптический прицел, так вообще...

— Ну, а чего ж ты зеваешь! Взял да и завалил. Не считаны ведь.

— Нельзя было раньше, Михаил Афанасьич сильно бы рассердился.

— А теперь в самый раз?

— Ага.

...Совсем невидимый в ночи, прижался к стволу кедра Зырянов. Ждет. Не шевелится. Дождь хлещет, хлюпает, сочится.

Вот посреди дождя и темени движется зверь. Он темный и мокрый, как дождь, только тьма его гуще — он сгусток этой ночи.

А может быть, зверь причудился человеку? Человек иззяб, глаза утомились от мрака и напряжения. Пальцы стали чужие. Кинул винтовку в плечо, дернул за спуск... Резануло посреди ночи острым огнем.

Родион взял в костре уголь, прикурил, отшвырнул, уголек пролетел со злым фырчком.

Он поднял глаза на стоящего перед ним Костромина и проговорил, будто одними басами на баяне поурчал:

— Я Надю с собой увезу в Нарогач. Понятно? Ничего такого хорошего она здесь не видит. Я Надю люблю.

— Несовершеннолетняя она, — сказал Костромин голосом более тихим, чем всегда. Казалось даже, что может голос его лопнуть, порваться. — Восемнадцати нет...

— Это не играет никакой роли. Нам не метрики подшивать одну к одной, а жить с человеком, да?

— Незаконно это... Да вот чтобы несовершеннолетнюю соблазнять. Статья есть. Не человечески это, Родион... Не помню вашего отчества. Нельзя ей из дому уйти. Мать у нее не здорова. Сад мы все вместе садили, всей семьей. Сад она знает. Серьезно. Нельзя на полдороге бросать. Саду нужны одни руки. Да вот чтобы как ребенка его воспитывать. Иначе не выйдет толку. — Разволновался старик. Топчется перед костром. Руки мотаются. Будто не поднять ему рук, до того нагрузли в них большепалые, темные от работы кисти.

— Ей жизнь надо узнать, специальность чтобы имела, образование, все, хоть на людей посмотреть, человек же ведь, а что ей у вас, как чушке, в земле копаться? Са-ад... Садом все оправдать хотите.

— Дочка она мне. Мы ей образование дали. Восемь классов. Должна еще дома пожить. Не будет она в Нарогаче. Не нужно ой это, серьезно. Я ее из дому не пущу.

— А вы что же, монгольский хан, что не пустите? На принцип решили идти? — Родион встал, ростом ниже старика, и кости просторнее, вдруг повеселел. — Не пустишь? Ух ты какой! Это, знаешь, один жук поселился у коня на загривке, все хвастал: не отпущу. А воробей налетел и клюнул жука в темечко.

— Участок у меня не огорожен, — сказал Костромин. — Конечно, можете здесь ночевать, а в избу ко мне не входите, серьезно. Я за себя ручательства не даю. И над дочерью надругаться не позволю.

Костромин ушел в темноту.

Родион играет на баяне медленную песню, выжимает из каждой клавиши тугую, терпкую, полную ноту.

У костра чаевничают Галентэй и Дмитрий.

— Должно, взял марала, — говорит Галентэй, — хорошо угодил, одной пули хватило. Да и то, я его на самом ихнем лазу поставил, Сам пущай добудет, а мне не тут, дак на другом солонце завалю. Я их знаешь сколь скрадывал — навалом.

Дмитрий молчит.

Вышел из дождя, нагнулся к маленькому теплу костра Иван Никонович.

— Что, с одного выстрела наповал? — мельтешит Галентэй.

Зырянов протягивает к огню измокшую пачку папирос, греет табак и пальцы.

— Ушел, — говорит он с тоской, — второй раз и бить не было смысла, ничего не видать... Совсем промахнуться я не мог. По-видимому подранил. Вот посветает, нужно по следу идти.

— Да ну, ишо ходить за имя́! Сами придут. Вон нас Митька сведет на утренку.

Родион играет на баяне, ухом к нему склонился, сам себя слушает. Не заметил, что пришел к нему босой, в одной рубашонке Колян. Колян теребит Родиона за локоть:

— Дядя Родя, дядя Родя, вам Надька велела сказать, что ее папка на замок запер, а она к вам через чердак прилезет. Там в крыше доска вынимается, папка не знает, а мы с Ленькой сколько разов лазили. И Надька лазила. Как папка заснет, она и прилезет.

— Запер, говоришь? А может, попробуем замочек-то повредить. А? — Родион обращается к пацану за советом, как к ровне.

— Не, дядя Родя, Нюшку так можно побудить. И мамка будет плакать. Я Надьку лучше сведу через крышу.

— Ну что ж, коли так... Боюсь только, что папка твой меня испугается. Я сильно страшный бываю, когда меня разозлят.

— Да ну-у... Он вас не забоится, дядя Родя. Он ни медведя не боится, ни чо...

От озера видать луну, ее плывучий свет на воде, глянцево-синее небо, и яблони, и темные кубики костроминских строений: избу, омшаник и баню.

По пологому скату крыши на четвереньках сползает Надежда. Вот она свесила ноги над застрехой и ухнула вниз. Одета она в жакетик. В руках у нее узелок.

Бежит по тропинке.

Припала к Родионовой груди, шепчет:

— Родя, я насовсем к тебе. Совсем я ушла... — Плачет Надька.

Родион гладит ее, укрывает руками.

— Надя... Солнышко... Хорошо все будет. Со мной ведь ты теперь. Родимая...

Ни в жизнь не говорил Родион таких слов.