Старший брат царя. Книга 2

— Чует мое сердце, не так станется. И опять же претит мне женитьба воровская. Хотя из любви к Таисии, из жалости к ней на все пойду... А может, все-таки пасть на колени перед государем, просить, чтоб заступился перед барыней Марией?

— Говорил я такое Таисии. Да где там, боится она барыни. Твердит, что ведьма Машка отговорит государя. — Хотел было о сватовстве Спиридона добавить, но промолчал: и так на бедную голову названого сына сколько всего свалилось!

— А может, к государыне? — Искал выход Юрша. — Благоволила она ко мне. Вдруг захочет доброе дело сделать. А государь ей не откажет — наследника она пестует. А я ей подарю «Сказание».

Так и порешили: до сырной недели закончить книгу, на масленицу поехать к государыне, и, если ей будет угодно, на Красную горку сыграть свадьбу. Все это Юрша описал в грамоте, и Аким повез ее деду Сургуну.

Два дня пасечник Сургун искал удобный предлог, чтоб повидать боярышню, да еще столько же потребовалось для получения ответа. Слова боярышня никакого не сказала, поэтому Аким только в Хлынове от Юрши узнал, что Таисия одобрила их план. О чем другом писали они друг другу, Аким мог только догадываться по тому, как сын перестал хмуриться да задумываться, больше улыбался и будто расцвел весь.

Иногда Юрша одевался, брал саблю и исчезал в лесу. Аким подсмотрел, как он, по пояс утопая в снегу, направо и налево рубил сучки и ветви, возвращая руке былую силу. Радовался десятник: «Слава Богу, мысли о монастыре оставил!» И тут же возникали сомнения: «Ладно ли все идет?»

Юрша не захотел отрываться от книги, чтобы поехать смотреть второе имение свое Ганусово, послал Акима да старосту Михея. Это дело отошло на второй план, он был уверен, что Аким справится не хуже его.

Правда, принесли ему огорчения известия о нищенском существовании крестьян и полном развале хозяйственных и земельных дел в Ганусове. Стали подыскивать нового управителя, устройством имения занялся и Аким, помогал ему за небольшое вознаграждение шустрый броничский подьячий.

13

Зима того года выдалась снежная, ветреная, засыпало, перемело все дороги, ни гостей, ни путников в Тонинском: только зверье полями да перелесками рыщет. Волки осмелели, из лесов к жилью перебрались, воют, жуть нагоняют на людей. А перед Рождеством такая вьюга разбушевалась, что света белого не видно, днем в светелках лучины и свечи жечь пришлось. Только на второй день святок ветер утихомирился.

Барыня Мария выгнала холопов дорогу к церкви расчищать. Сама пожаловала в храм к вечерне, с ней Таисия и вся дворня. Во дворце остался только боярин Прокофий со слугой да сторожа. Служба длилась долго, по всем канонам. Под конец старик отец Ираклий уже хрипеть и ошибаться начал. Наконец хор замолк. Мария и ближние ее приложились к кресту и, покинув церковь, вышли на клубящийся паром мороз. Ветер совсем стих, облака разбежались, небо вызвездило, и заметно похолодало.

Таисия с девушками отстала от барыни. По сторонам расчищенной дорожки высились сугробы. Как можно утерпеть и не потолкаться, будто ненароком упасть, тихонько повизгивая, в пушистый и колючий снег! А потом веселая возня в прихожей, когда отряхивали шубки и высыпали снег из валенок.

И опять во дворце тишина. Барыня гневаться изволит, обиделась, что никто из соседей на Рождество не пожаловал.

Таисия после ужина пришла в опочивальню отца. Здесь по углам лежали охапки лапника, пахло хвоей и воском. Боярин Прокофий лежал в обширной кровати, его теперь не узнать, куда девалась его былая дородность: волос на голове совсем не осталось, борода и та реже стала, лицо пожухло, потемнело. Гложет его боль под ложечкой, утроба пищи не приемлет, уж много дней жиденькой сытой пробивается. Около кровати за аналоем дьячок читает «Житие преподобного Сергия Радонежского».

Прокофий обрадовался дочери, кивнул легонько: «Хорошо, мол». А Таисия поправила подушки, потом села подле поставца, пододвинула рамку с распяленной ширинкой и принялась вышивать красным, зеленым и желтым шелком, из-под ее пальцев появлялись петухи да цветы красочные. Дьячок читает:

— «...Мнози бо зверия в той пустыни тогда обретохуся. Они стадами вьюще, ревуще шастают, а другие же не по мнозе, по два или трие, или един по единому мимо проходят, одни же издалеча, а другие близ блаженного приближахуся и окружаху его, яко и нюхающе его».

Неслышно ходит седой, сгорбенный слуга боярина. Берет от печи разогретую лисью шкурку, аккуратно подсовывает ее под одеяло, накрывает боярина, а остывшую шкурку несет к печи.

Прокофий и слушает дьячка, и не слушает. Смотрит не отрываясь на дочь. «Что ожидает ее, как останется сиротой? Характером непокладиста, со снохой не ладит, а та норовит унизить ее. Придумала за Спирьку выдать. Ой, тяжело дочке придется! — Нежданные слезинки покатились по щекам... — Мало осталось ему земной жизни. Не привел Господь выдать дочь за хорошего человека. Сотник все у ней на уме, а что Спирька, что сотник — одна статья, безродные. Скорей бы Афанасий приезжал...»

А дьячок читает проникновенно: