Старый шут закон

Эллсберг услышал, как в хижине громко рассмеялись. Интересно, с чего это они так развеселились, когда не сегодня-завтра всю их шайку будут судить за убийство. Что-то они затевают, эти красные. Вот бы узнать! Ребят из участка частенько посылали на митинги, чтобы, значит, разнюхать, что к чему, да вот Оливеру ни разу как-то не довелось. А интересно бы. Да, сколько вот прожил, и не то что про коммунизм, слова-то такого не слыхивал (в первый раз Олли решил, что оно означает коммунальные работы). И вдруг все только его и долдонят, и в газетах оно чуть не через строчку; в их захудалом штате, и там вдруг завелись коммунисты; даже в этой богом забытой Реате все их смерть как боятся — только и разговоров что про бомбы да заговоры. Но надо же быть такому невезенью, вечно самое интересное происходит где-то в другом месте, а ты только читаешь об этом в газете или по радио слышишь, а чтобы самому там быть, так не выходит. Его, конечно, тоже посылали патрулировать «опасные районы», но всякий раз дело выеденного яйца не стоило, ни тебе бунта, ни бомб, а всех беспорядков только и есть что пьяная заварушка в баре, или помощник шерифа излупит бродягу, или в трущобах полицейский кого-то пристрелит при облаве, а то попросту рабочие беспорядки, как вот здесь, в Реате; но на рабочих все валить нельзя: у себя дома, в Канзасе, видывал он эти забастовки — и без единого мексикашки, без единого иностранца, коммунистов на сто миль в округе и духу не было, а разве там не избивали людей, а бывало, что и убьют.

Еще когда Олли ходил на молитвенные собрания, священник Барксли говаривал, что ежели кто взялся за меч, так от меча ему и крышка, и что это не только про меч сказано. Уж коли человек таскает на боку пистолет, так в один прекрасный день пустит его в ход, и глядишь — дошло до смертоубийства; и тогда, добавлял священник, не знать бедной душе покоя — пусть даже хоть сто раз назовут это убийство «оправданным», или «необходимой обороной», или там «при исполнении служебных обязанностей», а только прощение у господа вымолить будет трудненько.

Когда Оливер был еще совсем пацаном, из всех своих дружков он, верно, единственный не мечтал стать полицейским, носить портупею, размахивать дубинкой да покрикивать на простых людишек; хотелось лишь получить работу и жениться на Джен, чтобы спать с ней и не чувствовать себя грешником. Но тут как раз кризис, и на работу устроиться оказалось не так-то просто: кому нужен работник без опыта, а откуда же взяться опыту, коли человек не работает. Словом, времечко было такое, что ни от какой работы носа воротить не будешь, и что бы ты ни думал про полицию, но когда папашин дружок говорит, что со следующего месяца будут набирать и что, мол, твой рост и возраст как раз подходят, а платят хоть не бог весть как, все же семью прокормить можно, так тут уж не до того, чтобы кочевряжиться да вопросы задавать, кроме одного — куда бежать да к кому обращаться.

Воистину человек предполагает, а бог располагает; не успел опомниться, как ты уже полицейский и водишься с такими матерщинниками и срамниками, каких свет не видывал, даром что сам ни разу в жизни рук не поганил ни картами, ни костями, да и на танцульку-то в первый раз попал, когда на Джен женился. А нынче — нет-нет, да и слетит с твоего языка грязное словечко, на людей волком смотришь, боишься к ним спиной повернуться, как бы тебе кто нож не всадил, если первый не пугнешь. И мысли твои уже совсем как газетные заголовки, на каждом шагу всякая уголовщина мерещится, и сам уже веришь, что все люди — жулики, а что не все воруют или убивают, так это оттого, что закона боятся, полиции боятся, тебя боятся… Ну а женщины — так те сплошь шлюхи… Да что там, понаслушаешься всяких историй в участке, и самому кажется, что против мундира ни одной бабе не устоять — стоит лишь моргнуть, как она тут же юбку задерет, будь хоть порядочная, богобоязненная жена, хоть старуха. Нет, все они, говорят, одним миром мазаны, что в шестнадцать лет, что в шестьдесят.

Разумеется, многое тут — чистые выдумки, ну, может, где и есть капелька правды, так вокруг нее столько вранья нагорожено… Вот ведь его самого бог внешностью не обидел, рост шесть футов два дюйма, волосы вьются, плечи что надо — послушать Джен, так писаный красавец, и форма на нем точно такая же — пистолет, сапоги и портупея, а только почему-то ни одна перед ним юбок не задирала, а вспомнить, как он сам начинал цепляться или рукам волю давать, так ведь ничем, кроме скандала, не кончалось, а один раз и по роже схлопотал от одной пьяной дамочки — а всего-то и шлепнул ее по заду, когда спать отправлял домой…