Старый шут закон

— Папа умер в Лодзи… мамы тогда уже не было… и мы остались вчетвером — я, братик Мойше, брат Беня и его невеста… ай, да чего там крутить… тоже мне жених и невеста. — Хейла фыркнула. — Они каждую ночь такое вытворяли, что я всю дорогу через Белоруссию и Польшу глаз не сомкнула. У Мирочки была астма, и она так хрюкала от страсти, что я боялась, как бы бедняжка не задохнулась. Я тебя шокирую?

— Да нет… — выдавила Лидия. И соврала.

— Уж эта мне правда жизни… Да мне после этого и думать о любви тошно было, пока я не встретила Милта. Но одному меня научили — хуже нет так себя распускать, чтобы заниматься любовью где попало, у всех на виду. Нельзя превращать любовь в дешевку, в будничное занятие… Для близости страсть нужна, уединение… и нежность…

Хейла растроганно умолкла, вспомнив, должно быть, своего покойного мужа. Лидия не решалась нарушить молчание.

Неожиданно Хейла заговорила вновь:

— Но распущенность — это еще не самое скверное преступление против любви. Когда наоборот — еще хуже. Жмотничать тоже нельзя.

— Чего? — не поняла Лидия.

— Чересчур упрямиться. Скупиться на чувство… отмерять его по капельке, словно это редкий товар вроде радия. В общем, я имею в виду все эти капиталистические замашки.

Лидия только хлопала глазами.

— Посуди сама, ведь при капитализме все превращается в товар, разве не так? А чем реже товар, тем и цена выше. Согласна?

— Да, но…

— Вот они и придерживают любовь, как товар, чтобы набить цену. Дают на грош, а захапать хотят на миллион.

— Да кто они-то?

— Крохоборки. Любовь для них только средство наживы. Те, кто наживается на любви, приносят в мир больше зла, чем те, кто наживается на эксплуатации голодных, и так было во все времена, еще с тех пор, как мои иудейские предки обжигали для мистера фараона кирпичи…

Внезапно Хейла умолкла и характерным учительским жестом подняла палец, требуя тишины: Лидия услышала визгливый голос, приглушенный закрытой дверью.

— А я не позволю, чтобы меня учила какая-то баба…

— Похоже, нас еще не скоро позовут, — кисло заметила Хейла.

— Угу. А почему ты считаешь, что крохоборки получают больше всех? Мне сдается, таких никто и не любит.

— Тогда ты, кисонька, жизни не знаешь. Что делает капиталиста богатым? Жадность, стремление дать поменьше, а взять побольше. Ну а как, по-твоему, богатые сучки умудряются заполучить яхты, меха, «роллс-ройсы»? Выставляют напоказ все, что у них есть, а чего нет — прикупают у косметички, и только какой-нибудь богатый подонок пристроится урвать кусочек, а глядишь, его уже и самого слопали.

— Ах, ты вон про что. Но ведь это только среди капиталистов…

— Как сказать. В рабочей среде женщины вместо яхт и бриллиантов ждут от мужчины приличного заработка, чтобы он мог прокормить семью. Кстати, спасибо, что напомнила. Я ведь сама десять лет была женой неимущего работяги… Вернее, семь лет он был работягой и три — профсоюзным чинушей… Нет, зря я его обижаю, Милт был замечательным вожаком. Так ишачил на свой союз, что за три года вконец себя угробил. А я сейчас якшаюсь с публикой вроде Пан Пармали и Уорти Шорта, поэтому и бог весть что теперь несу. Думаешь, можно жить в роскоши и сохранить убеждения? Дудки, середины тут нет. И хватит с меня. Помяни мое слово — вернусь я к рабочим. Вот дети подрастут, и устроюсь на полный день. Тогда уж не до того будет, чтобы языком молоть. А то растрещалась как сорока!

— А мне очень интересно, — поспешно отозвалась Лидия. Она собиралась спросить у Хейлы совета, и ей хотелось продлить разговор.

— Милт вот любил объяснять — по-моему, он вычитал это у Энгельса, — что сила совершает работу только тогда, когда встречает сопротивление. Чайник хоть до дна может выкипеть, а если пар не встречает сопротивления, так и работы никакой не будет, одно шипенье. А если его наглухо запаять, то сопротивление будет чересчур велико, и — бах! — все вдребезги, а работы опять нет. Чтобы была работа, нужно управлять и силой, и сопротивлением, как в паровой машине. Милт доказывал, что сопротивление не менее важно, чем сила пара. В любви то же самое. Если чересчур сопротивляться, дуться да ссориться, превращать жизнь в сплошную сексуальную борьбу, то — бах! — все кончается взрывом, а любовь гибнет. А совсем нет сопротивления, глядишь, любовь побулькала-побулькала и испарилась. Нет труда — нет и любви. Нам заморочили голову всей этой болтовней про любовь, — мол, это ne plus ultra pluribus unum[137], — и нас приводит в изумление сама мысль, что любовь создается трудом. Но иначе от любви одни лишь страдания… все равно как умирать с голоду посреди изобилия. Милочка моя, — вдруг рассмеялась Хейла, — да на тебе лица нет от смущения.

— И неправда! Просто я вдруг кое-что начала понимать про свою жизнь… — Лидия замялась. Она еще ни одной живой душе не открывала свою тайну.

Тем временем страсти наверху разбушевались вовсю, было слышно, как Лесли в отчаянии крикнул: «Да вы просто фактов боитесь!» Затем его, видно, утихомирили. Лидия даже забыла, о чем хотела поговорить, и спросила совсем о другом.