Старый шут закон

Лео не заблуждался относительно самого себя и отлично понимал, почему пьет. Для того пути, который он избрал, у него не хватило сил, к смерти он был еще не готов, еще не хотел оставить борьбу и сдаться…

Опыт показал, что некоторая доза спиртного оказывает ему две услуги: оттачивает его мысль до остроты бритвы и притупляет страх, который теперь преследовал его неотступно. А время от времени Лео испытывал потребность — столь сильную, что удовлетворить ее надо было во что бы то ни стало, иначе жизнь обращалась в пытку, — освободиться от страха полностью. Хотя бы на время. Забыть, перечеркнуть и прошлое, и настоящее, умереть, оставаясь живым, уснуть и спать, не ведая кошмаров.

Почти всегда ему удавалось оттянуть удовлетворение этой потребности до той минуты, как он завершит дело, которое вел. Какой-то врач сравнил Лео с бегуном, который падает бездыханным, выиграв дистанцию, и очень польстил ему этим сравнением. Будь у него друзья, которые следили бы за ним во время таких срывов и не позволяли им длиться слишком долго, возможно, посторонние так и не узнали бы о его слабости.

До реатинской стачки, которая произошла два года назад и оказалась самым тяжким испытанием из всех, какие уготовала ему жизнь, его запои еще как-то удавалось скрыть. В Реате штрейкбрехеры — а может, это были не штрейкбрехеры, а помощники шерифа, поди разбери их, — дважды избили его до полусмерти и заставили уехать из города как раз накануне переговоров. После этого он запил и пил три недели, показав окружающим всю глубину своего падения: валялся в бесчувственном состоянии под заборами, скандалил в борделях, сидел несколько раз в каталажке, и все эти три недели, что прошли за пределами жизни, его преследовали уродливые бредовые видения, все три недели его терзал страх. Из партии Лео исключили, считая его случай безнадежным.

Ссылку в Коппер-Сити, где его, если он проявит себя с хорошей стороны, возможно, восстановят в партии — так по крайней мере намекали ему Хэм и другие руководители из округа Рокки-Маунтин, — Лео принял как испытание одиночеством. Там не было старых друзей, которые из уважения к его прошлым заслугам стали бы прощать ему его порок. Профсоюз там был боевой, крепкий, существовал он с 1917 года и закалился в жестоких схватках с владельцами медных рудников, и какой его членам был толк от юриста, которого приходится разыскивать по кабакам и приводить в чувство, когда надо срочно вызволять из тюрьмы братьев рабочих или объявить действия хозяев незаконными? Даже члены партии относились к Лео настороженно и пользовались его услугами лишь в тех случаях, когда все остальные юристы были заняты. И вот тут-то он нередко поражал рабочих — да и судью тоже — неоспоримостью своих доводов и в особенности безупречной подготовкой дела, так что, хотя доверить процесс одному ему люди не решались, созащитником приглашали постоянно, и он расследовал обстоятельства дела и составлял его краткое изложение для барристера[133].

К счастью, когда Лео приехал в Коппер-Сити, ведущаяся в этом городе испокон веков борьба была в состоянии временного затишья. Лео ни разу не избили, не посылали в его адрес сколько-нибудь серьезных угроз. И некоторое время спустя он почувствовал, что начинает потихоньку приходить в себя. О, срывы, конечно, были, но он ухитрялся прятать свой позор от людских глаз. Питался он в этот год более или менее регулярно, не давал квартирной хозяйке повода выставить его за бесчинства, следил за своей внешностью настолько, чтобы по виду его не приняли за бродягу или опустившегося неудачника, каким он себя и считал.

Получив неожиданно телеграмму от Хэма, Лео воспрянул духом. Ведь Хэм был один из тех, кто исключал его, и естественно было предположить, что он следил издали за Лео, видел, как тот старается переделать себя, и вот теперь, вызывая в Реату, он протягивает ему руку, приглашает сделать первый шаг к возвращению в партию.

Неужели наступил час, которого Лео ждал так долго? Трудно поверить. Зажав в трясущейся руке телеграмму, он подошел к мутному, в черных пятнах зеркалу над комодом и стал всматриваться в свое отражение — может быть, оно укрепит его надежды и опровергнет сомнения? Но зеркало не сделало ни того, ни другого, и он с омерзением отвернулся, не желая видеть свое обрюзгшее лицо и худую, впалую грудь. Он выглядел и лучше, чем прежде, — наверно, потому, что жизнь его в этот год шла без особых потрясений, — и в то же время хуже, но тут уж, видимо, был виноват возраст: пьяницы и бродяги стареют рано.

Однако не отозваться на телеграмму было нельзя. Он, не раздумывая, бросил в свой старенький портфель две рубашки и несколько пар носков и первым же товарным поездом, который шел на восток, поехал в Реату, не имея ни малейшего представления о том, что его там ждет, ибо местная газета подготовить его к этому, естественно, не могла.