СТАТУС-КВОта

Чукалин, усаженный за руль капитаном, вел машину. Сзади его затылка маячил пистолет. Рука у капитана затекла. И он положил кулак с оружием на спинку сидения. Теперь дуло упиралось в бычий загривок студента садистскими тычками било в него на кочках. В багажнике лежал майор Заварзин. Белено-известковое лицо его терлось о запасное колесо.

Прижатый задом капитана к спинке сиденья стонал очнувшийся сержант.

– Из Куйбышева нас везли сюда по асфальту. Вы заставили ехать по лесу. Зачем? – спросил Чукалин.

– Рули, студент. И по возможности, без болтовни. Устал я от всех вас, от этой ночи.

– Херр оберст-лейтенант, – позвал, не оборачиваясь, студент.

– Ты это мне? – помедлив, удивился капитан.

– Вам, вам. Скажите, оберст-лейтенант, что чувствует херр офицер, когда с него снимают звезду и обзывают нецензурными словами.

– С меня ни разу не снимали. Это, во-первых. Во-вторых. Если ты, говнюк, еще раз отроешь рот и назовешь меня фашистским званием...

– Пардон, херр оберст-лейтенант. По-вашему, что чувствует заросший бородой, облепленный коростой, вшами пятидесятилетний лейтенант на дне вонючей ямы, когда ему на голову льют содержимое ночного горшка?

– Останови машину.

– Яволь, херр оберст-лейтенант.

Чукалин, вывернув с лесной дороги с разгона, вырулил в притирку меж двух сосен, ударил по тормозу. С тупым приглушенным стуком уткнулась лбом в сиденье голова капитана. Ее тотчас накрыла сверху и придавила горячая чугунной тяжести ладонь. Руку его, с пистолетом, инерционно-ткнувшуюся над сиденьем, зажало у самого стекла в живом капкане.

Ошеломленно дернувшись, он тот час ощутил, как развернули его кисть с пистолетом, в ней что-то хрустнуло. Утятин вскрикнул. Горячая ладонь на затылке нещадно, цепко сжалась. И ущемив пучок волос, дернула голову капитана вверх. В полуметре перед ним маячило и расплывалось лицо студента. Сталисто-раскаленные зрачки его проникли в обморочный студень капитанских глаз. Достигли дна, обшаривая закоулки капитанского грядущего бытия. Познали его.

– Ты будешь лейтенантом, капитан, – сказал Чукалин. – С твоих погон исчезнут две звезды под нехорошие и грубые слова начальства. Через двадцать лет ты рухнешь в этом звании на дно чеченской ямы в Центорое. Тебя захватят в плен, когда ты привезешь оружие чеченцам. Заросший бородой, во вшах и нечистотах, ты не дождешься выкупа за подлую твою душонку. И проведешь остаток жизни в качестве раба, среди коровьего, овечьего дерьма. Теперь забудь об этом, чтобы до срока не свихнуться.

Ладонь Чукалина скользнула с затылка капитана на его шею. Сжалась, передавив артерии. Сознание Утятина искристо вспыхнуло плазменными брызгами. Потом они погасли.

Чукалин вышел из машины.

Во всю сиял слепящею голубизною день. Сосны великаны обступали рыже-песчанную дорогу. Она врезалась бурым стволовым тоннелем в лесной массив. В переплетениях черно-зеленых крон впереди едва приметно проступало ажурное плетение гигантского радара – мачты: там была воинская часть. Утробно, чужеродно где-то в полукилометре урчал могучий дизель.

В машине требовательно зазуммерила рация. Чукалин открыл дверь машины, поднял трубку.

– Докладывайте, капитан. Вы где?

– В лесу, на полдороге к Старому Буяну у радиолокационной станции.

– Кто это?

– Объект вашей охоты.

– Чукалин… та-а-ак. Утятин жив?

– Я аккуратно, командир. Очнется через час.

– Сержант Бульдошин с вами?

– С ним посложнее, но поработаю, сниму болевой синдром и усыплю до вашего приезда. Этот урод Утятин заставил меня гнать машину в объезд, через лес, через Старый Буян, по кочкам и колдобинам, чтобы Бульдошин наверняка загнулся по пути. Тогда я с Аверьяном Станиславовичем в вашем гарантированном капкане. Прошу прощения, но этот вариант меня не устраивает.

– Ты… нас дождешься?

– Такой подарок вы с Утятиным не заслужили.

– Евгений… ты ведь не глупый парень.

– Да что вы, херр полковник!? Я уже растаял.

– Ты должен понимать, что очень, я обещаю – очень скоро ты будешь все равно сидеть передо мной. Но есть большая разница между «дождешься» и «поймаем».

– Лет в десять разница?

– Зависит от того, насколько быстро вернется к оперативной работе наш сержант.

– Тогда… лет в двадцать пять.

– Что, так серьезно с ним? Восстановлению не подлежит?

– «Бульдог», натравленный Утятиным, по-хамски омерзительно оскорбил над трупом мужа его вдову Заварзину. И меня. Такое не прощают.

– Он был при исполнении приказа!

– Приказы, отданные вами столь же паскудны, как действия Утятина с «Бульдогом». Вы дали санкцию использовать меня наживкой для втягивания Бадмаева. Последние три года вы тянули мастера в свою контору. Он не хотел на вас работать. Теперь, когда Бульдошин искалечен мною, учеником Аверьяна, надеетесь, что дело сделано, нам никуда от вас не деться?

– Да ты прямо Лев Мессинг. А в самом деле, куда теперь вы денетесь?

– Вы до сих пор не поняли причину отказов Бадмаева?

– Да-да, увы. Мы грязные. Он чистый. Ах, парень, если б ты знал, насколько относительны эти понятия в жизни. Революции, ну хоть ты сдохни, не делаются в белых перчатках.