Стеклянный город

Я хотел встать, но вместо этого сполз к ней на снег, положил ей голову на колени.

— Что со мной, Эрна? Я потерял в себе всякую уверенность. Я слаб.

— Ты просто устал, — говорила она ласково, — это пройдет, я сделаю тебе отвар из трав, ты выпьешь — и всё пройдет. Ничего не бойся, если ты заболеешь, я тебя вылечу, если тебя ранят, я тебя выхожу, если тебя схватят, я тебя спасу…

— А если меня убьют?

— Я воскрешу тебя.

Она сказала это так просто и так уверенно, что я вскочил, чтоб только заглянуть ей в лицо. Нет, она не шутила, лицо ее было спокойным и светлым, и, окончательно потеряв рассудок от этой женщины, я спросил:

— А любить ты меня смогла бы?

Вопрос мой, наверное, был невозможен, потому что на этом светлом лице сначала появилось удивление, а потом смятение. Эрна долго не могла ничего сказать, но я уже понял, что бросил камень в какой-то жуткий застоявшийся омут. Я еще на что-то надеялся.

— Всё, что хочешь, Бриан, только не это.

Со своим смятением она справилась и сказала это твердо.

— Но почему?!

— Не заставляй меня что-то объяснять.

Ни на чем настаивать я не решился, я боялся потерять и то, что есть. Честно говоря, я и сам не представлял, что Эрну можно просто так обнять, взять на руки, пожелать, как земную смертную женщину, у нее и тела-то не было, одни одежды. Дух без плоти. Только почему-то при одной мысли, что эта женщина положит мне руки на плечи, у меня перехватывало дыхание.

Мы вернулись в лагерь. Она ушла готовить отвар, а я отправился взглянуть на пленных.

Пленные вели себя по-разному: кто хранил гордое молчание, кто понуро и отрешенно изображал полное смирение, кто-то задыхался от ненависти, кто-то бросался под ноги с оправданиями и мольбами.

Один молодой офицер в порванной кольчуге взглянул на меня с такой ненавистью, что я не смог пройти мимо. Я его узнал.

— Отведите его ко мне в шатер, — велел я охране, — я допрошу его лично.

Он не упирался, а пошел гордым шагом, высоко неся голову, как и положено сводному брату императора. Больше знакомых я среди пленных не встретил, но и этого было вполне достаточно.

Он грелся у походной печки и жадно пил горячее вино, у него была масса всяких титулов, которых я никогда не мог запомнить, он был слишком знатен, чтобы жениться на моей сестре, но и отказаться от нее он не мог. Так и жили. Он навещал ее два-три раза в году, дарил детям подарки и оставлял имперские деньги, но то было еще до войны.

— Далеко запрятался, — сказал он мне.

И это вместо приветствия.

— Да я не прячусь, — ответил я, — здравствуй, Герман.

Он отвернулся. Я разделся, чуя недоброе, он всё молчал. Я подошел, и он вскочил и вцепился в меня, как дикая кошка.

— Щенок! Ублюдок! Мразь! Я долго тебя искал! А ты, оказывается, вот где! Это что, новая роль? Не наигрался еще, скотина?!

— Пусти, — сказал я, скрипя зубами, — я объясню.

— Что ты объяснишь?! Что ты мне можешь объяснить, пьяная свинья!

— Я не пьян.

— Сейчас-то ты не пьян! Ублюдок… Где мои дети?! Где Марта?! Может, ответишь?! Ничтожество! Жалкий комедиант! Притворщик! Как ты мог до такого докатиться!? Как у тебя рука поднялась, мясник?!

Я терпеливо выслушал весь нескончаемый поток обвинений и проклятий, а когда он вцепился мне в шею, даже закрыл глаза. Я знал, что когда-нибудь это случиться — я встречу человека, который меня в этом обвинит, и мне придется-таки держать ответ. Когда я сам себя казнил, я всегда невольно представлял такого человека и сто раз уже перед ним оправдывался. Я только не предполагал, что это будет Герман.

Кто-то заглянул в шатер, и он отцепился.

— Всё в порядке, Бриан?

— Да. Это мой старый знакомый.

— Что-то он у тебя какой-то шумный!

— Давно не виделись.

Мы снова остались вдвоем. Герман глянул на свои руки, как будто запачкал их, потом опустошенно сел на скамью и уронил голову на грудь.

— Кто тебе сказал? — спросил я хрипло.

— Какая разница! — зыркнул он, — об этом знает весь город.

— Весь? — я сглотнул, — город?!

— Они, конечно, не знают, что ты их великий Бриан! Ты великий притворщик, Батисто! Впрочем, ты всегда любил подурить и помахать мечом. Тут тебе самое и место, душегуб. Но когда-нибудь всё равно всё откроется. Это здесь, на войне ты можешь убивать безнаказанно, а дома, у себя дома…

— Тебя я пока не убил, — я уже начал терять терпение, — или ты дашь мне сказать, или я, черт возьми, это сделаю.

Может только сейчас до него дошло, что мне ничего не стоило еще в поле с ним разобраться и сделать так, чтобы он замолчал навсегда. Он наконец смолк.

Я не думал, что он мне поверит, слишком сильна была его боль и велика его ненависть, он давно жил с этим, он привык к этой мысли, но я всё равно попытался. Я рассказал ему от начала до конца историю с кубком.