Стеклобой

Романов видел, как она хмурится и поводит ладонью в воздухе, закрываясь от Маргариты, как от слишком яркого света.

— Теперь нет администрации, уважаемая, теперь здесь штаб сестринского комиссариата. И только из уважения к вашим заслугам мы позволяем вам находиться здесь. Лучший кабинет, мэрский, цените нашу снисходительность. Ибо смирение есть добродетель наша. Работайте над речью, скоро мы вернемся и пригласим вас к собранию. Выражаем горячую надежду на то, что заявление в нашу пользу будет пламенным. Чтобы люди видели, с кем бывшая власть…

— Оставьте меня. Излишняя температура эта ваша пламенность, всегда только мешает, я бы порекомендовала холодный разум, — перебила ее Александрия Петровна. — И я прошу вас, чашку кофе, если это, конечно, не затруднит ваш комиссариат.

Когда голоса, звон чашек и прочая суета стихли, Романов услышал, как она негромко сказала:

— Я прошу вас выйти, Дмитрий Сергеевич. Если ваше состояние позволяет вам двигаться.

Она не смотрела на Романова, взгляд ее искал слова где-то во внутреннем каталоге. Никогда Романов не видел ее такой, лицо было взволнованным, живым, и хотя холодная маска никуда не делась и представить, например, улыбку на нем было так же немыслимо, но лед предчувствовал скорый приход солнца. На ней был полувоенный плащ, туго затянутый на поясе, горло черного свитера делало ее шею еще более длинной и худой, чем обычно. Тонкие губы были напряжены и сжаты.

— Приветствую вас, прошу прощения, к себе не приглашаю — солдатский лазарет, — Романов тоже закурил, и в кои-то веки свободный от ее царапающего взгляда, он мог свободно рассматривать ее лицо. Должно быть, и вправду в молодости это было лицо красавицы.

Вместе с дымом кабинет наполняло презрение, весь воздух становился кисловатым. Наверное, это врожденное свойство, без него, по-видимому, невозможно эффективное руководство, усмехнулся он. И хотя он знал, что ее высокомерие больше не властно над ним, и не вызывает, как раньше, острого желания ответить выученный урок на пятерку, все равно это было неприятно.

— Отчего, Александрия Петровна, вы так презираете людей? — Романов щелкнул зажигалкой.

— У нас нет времени на философские разговоры. У меня к вам важное дело. Вы уже знаете, что Степан Богданович…

— Да, я знаю. Если вы не в курсе, я там был, — Романов понял, что не в состоянии говорить об этом, ни с ней, ни с кем бы то ни было. — Как я полагаю, это был бонус. Он загадал желание в день читки рассказа…

— Не выдумывайте, его принцип был — не загадывать никаких желаний, — Александрия Петровна строго посмотрела на него.

— И тем не менее. Он хотел быть любим вами, — Романов с вызовом посмотрел ей в глаза.

Александрия Петровна побледнела, ее скулы очертились. Она помедлила и произнесла:

— То, что я хочу вам сказать, можно назвать просьбой, но тут другая степень ответственности, вы обязаны это сделать, — она пододвинула к нему обгоревший ящик Беган-Богацкого. — Кроме бумаг Степана Богдановича там есть еще один предмет, который поможет достичь моих целей.

— Неужели? Чего вам захотелось теперь? — Романову было не по себе от того, как звучал его собственный голос. Он услышал ноты детской обиды. — Я достаточно играл по вашим правилам, так что до того радостного момента, когда вы сообщите мне о моем долге, я прошу вас ответить на мой вопрос. — Александрия Петровна молчала. — Что именно вас заставляет относиться ко мне, как к какому-то насекомому? Вы могли не любить меня, это правда, ведь я был вашим обратным билетом, вашим увольнительным листом, хотя и без своего на то желания, уж поверьте. Но мне досталось от вас гораздо больше. Вы мешали мне. Зачем вы уничтожили столько прекрасных зданий? Вырвать с корнем кусок истории, чтобы навредить черт знает кому, кого вы видите первый раз в жизни. Похоже вы меня не считаете за равную форму жизни, степень презрения ко мне при каждой встрече бесконечна — я подозреваю, что вы презирали меня еще до того, как увидели. Я желаю знать, чем заслужил это.