Стеклобой

— Главное, что я не считаю его вашим. И для справки — вам я верить не собираюсь, это было бы неразумно.

Я разберусь самостоятельно, кто в чем виноват и что с этим делать, — он поднялся и встал напротив хозяйки. Голос его звучал неожиданно спокойно и уверенно. — А насчет горы, где светлый гений прозябает в своем вечном одиночестве, уж вам-то знать неоткуда. И ваша тирада не имеет смысла хотя бы оттого, что ни один из известных мне гениев никогда не считал себя достигшим вершины. Больно не тогда, когда ты взобрался на гору, больно на протяжении всей дороги, и дорога эта бесконечна. Гения, поверите ли, терзают сомнения, он всегда отодвигает эту вершину от себя настолько, насколько хватает ему мысли, воли и смелости. А то, что изволили мне сообщить вы, — это мнение зарвавшегося глупца, считающего, что он влез на самую верхоту ру, — Романов опустил пистолет на стол. — Посредственности, как вы выразились. Если вы предлагаете мне убить Макса, значит, он жив, а значит, я смогу поговорить с ним. Есть у меня вопросы к этому человеку. А к вам у меня, напротив, вопросов нет. Уходите, сейчас у меня есть время только на тех, кто будет мне помогать, а вы настойчиво продолжаете мне мешать. — Романов подошел к двери. Ему хотелось немедленно избавиться от ее взгляда, от этой худой длинной шеи, от презрения, от неверия, от всего ее яда и страха заодно.

— Я не могу уйти отсюда, пока не получу вашего слова, что вы сделаете все необходимое, чтобы его больше не существовало. Я ответственна за этот город, как вы не понимаете. И если вы откажетесь помогать мне, я призову сюда сестриц, вы знаете, на что они способны. — Романов увидел ее растерянность и страх. — Такой нелепой угрозы от нее нельзя было бы ожидать, если бы она могла справиться с Романовым сама. Эта женщина беспомощна, осознал он, и вместо того, чтобы признать это, она все еще отдает приказы. Он даже пожалел ее.

— Послушайте, — спокойно продолжил он, — это же именно вы пустили его в город и позволили ему сделать все то, что он тут натворил. Вы дали ему лабораторию на заводе, доступ к документам, зеленый свет любым идеям. Вы сочли его слугой, хотели воспользоваться тем, что он амбициозная скотина и перешагнет любого на своем пути. Цели, вы полагали, у вас общие — взять власть над городом. Признайте, вы недалеко от него ушли, но не рассчитали свои силы. И вот он перешагнул и через вас. Поэтому вам так страшно. Степан Богданович погиб из-за вас. И из-за меня.

— Да, это так, — Александрия Петровна сжала губы, и Романов заметил, что она сдерживает слезы. — Но главное сейчас не в этом. А в том, что через вас, Митя, он переступить не сможет.

— О, еще как сможет, — Романов ухмыльнулся, — вы недостаточно хорошо его узнали, никакая сентиментальность ему не свойственна, и меня он отодвинет так же, как и любого другого. Раньше я шел параллельным путем, не задевая его интересов.

Александрия Петровна подошла к окну, изящно прикурила очередную сигарету.

— Вы и в самом деле не видите? — заговорила она спустя несколько минут. — Этот человек почему-то дорожит вами, как портретом утраченной в детстве матери. Он мог уничтожить вас, запугать и заставить служить ему, но каждый раз он обходил вашу светлую личность стороной, не причинив вреда. Хотя вы сильно мешали ему, ставили под угрозу исход всего дела. А после того, как ваша фигура стала очевидно значительной для города, он даже не попытался переманить вас на свою сторону, объяснить суть своих планов, чтобы вы самостоятельно встали на их защиту. Вас держали на расстоянии вытянутой руки и оберегали, как маленького кролика в загоне. И вы ни разу не задали себе вопрос почему?

— Почему же?

Александрия Петровна тихо ответила:

— Вот вы и скажете мне, но потом. Сейчас важнее всего — как это необъяснимое отношение к вам можно использовать. Он подпускает вас к себе, он не ждет от вас нападения, путь открыт.

Когда Александрия Петровна ушла, Романов еще некоторое время смотрел на пистолет, а потом раскрутил его на столе, как волчок, пытаясь удержаться взглядом в самой его середине.

Через некоторое время он почувствовал, как боль медленно поднимается в нем откуда-то снизу, как лифт, и вот-вот выйдет на его этаже, как шумная и раскрасневшаяся с мороза компания, загомонит, оглушит, затопчет. Он нырнул в каморку и осознал, что сейчас придется сделать себе укол, как учила Света, а он совершенно не помнил, как это делается. Мысль об игле и запахе спирта подействовала как обезболивающее, он решил вернуться к столу, пока в голове прояснилось.